честь быть знакомым с вашим земляком Валихановым. Человек высокого долга!
Он не раз слышал о султане Валиханове, служившем некогда при Западно-Сибирском генерал-губернаторстве. Во всех трудах о киргизах обязательно упоминалось его имя. Умер тот совсем молодым.
Беринг внес его в одну из групп, что после заседаний ездили смотреть Петербург и окрестности. Даже в Лицейском саду он был, который воспел поэт. На конгрессе он сидел в относящейся к российской части ложе между почтенным генералом и молодым моряком-исследователем южных островов.
— Так вы, как доложили мне, из Оренбурга? — заговорил с ним в перерыве генерал.
— Да, Ваше превосходительство, и помню даже, как провожали вас оттуда подчиненные вам военные топографы. Один из них, полковник Яковлев, ныне начальствует в нашем уезде.
— Как же, Яков Петрович, исправнейший офицер. Подлинно русская честность души! — Немец-генерал растроганно вытирал глаза. — Так вы с ним в Тургае служите… Ведь я их закладывал, Тургай и Иргиз. Помню, место выбирал, чтобы удобней жить было… Искренний мой поклон передайте старому товарищу. А я вот сейчас в Симферополе обитаю, в имении жены. На склоне лет воспоминания написал: как в Персии и Оренбурге служил отечеству.
— Вас помнят с благодарностью и киргизы, Ваше превосходительство. Особливо сырдарьинские, поскольку от кокандских поборов их избавили.
Посреди авансцены, на председательском месте Третьего мирового конгресса востоковедов, сидел Василий Васильевич с орденами во всю грудь — российскими и иностранными. Как бы жизнь остановилась в широколобом породистом лице. Накануне купил он книжку Генерала «Россия и Азия». Все там было на месте: факты, события, отточенный стиль. Одного не было: той улыбки, с которой когда-то подошел к нему этот человек на устроенной им елке…
Петр Николаевич Беринг предупредил его, что назавтра всех гостей повезут на Излеровские минеральные воды[90]. Как-то не решался он спросить у обходительного секретаря, не потомок ли тот знаменитого мореплавателя. К Излеру на воды он не поехал. У него в этот день было другое дело.
Рано утром уйдя из нумеров, он нанял извозчика и поехал на ту сторону Невы. Когда называл он адрес, извозчик в суконной синей поддевке покосился на него, однако ничего не сказал. У длинной высокой стены даже и лошадь как-то притихла, перестала звякать бубенцами.
Расплатившись с извозчиком, с корзинкой в руке, прошел он в ворота и стал ждать в кордегардии. На второй уже день приезда договорился он об этом свидании.
Еще в Оренбурге к нему пришла Катя Толоконникова:
— Вы, как я знаю, едете в Петербург. Следует передать Ивану Никитичу посылку…
Иван Березовский, сосланный под надзор на родину, самовольно возвратился в Казань и был арестован по какому-то тайному делу. Содержался студент в Петербурге.
— Тут тетради, свечи, все, про что писал он в письме. И фунтов пять от матери его Матрены Павловны Березовской. Ваня ведь из казаков…
Девушка резким сухим движением поправляла стриженые волосы и говорила с ним так, словно и не могло быть, чтобы не взял он посылку. Как будто в том была его обязанность.
— И еще, Иван Алексеевич, как увидите его, то скажите… скажите…
Другую, совсем маленькую девочку на елке увидел он. Прогоняя детскую слабость, передернула она плечами:
— Я ведь тут под надзором, сама не могу поехать!
Всю дорогу до Самары, качаясь в тарантасе, думал он, почему же они числят его в сообщниках. Не только
Увеселительное заведение. эти молодые люди, но и другие в Оренбурге. Каким-то образом, все это было связано с небольшим домом посредине затерянного в степи Тургая, где всего лишь пять мальчиков учились грамоте. Да, только пять в этом году…
Иван Березовский даже и не удивился нисколько, увидев его:
— А, Иван Алексеевич… что же там в посылке: тетради, свечи? Теперь можно будет серьезно заниматься. А то время зря проходит!..
Как будто не было на нем арестантского халата, Березовский радовался присланным вещам. Приведший его смотритель, пожилой уже человек с медалями, даже улыбался в усы. Тетради все же пересмотрел.
— А это, Финагеич, толокно матушка изготовила, — объяснял студент смотрителю, показывая мешочек. — Мука пополам с маслом жарится. Казачья еда в походе. Заварил кипятком, и скачи весь день… Ну, а Катя как там?
Такое чистое молодое чувство прозвучало в голосе вдруг повернувшегося к нему студента, что он не знал, что говорить:
— Она любит вас, Иван Никитич, — сказал он серьезно.
— Да, это так, — просто согласился Березовский. — Я тоже ее люблю.
Березовский и попрощался, словно на оренбургской улице, до ближайшей встречи. Рука заболела от сильного пожатия.
— Важное их дело: в каторгу, видать, пойдут! — равнодушно сказал сидевший у входа унтер.
Опять пришлось ехать мимо Зимнего дворца. Здесь дважды был он уже в Публичном музеуме. Человек с саблей, который приходил к нему по ночам, имел сюда отношение. В степи неясно говорили, что представленная манапами[91] голова его находится где-то здесь в подвалах. И написано, что это известный центрально-киргизские феодалы. азиатский разбойник. Только не стал он спрашивать об этом у эрмитажных служителей…
И все же заставил он себя опять зайти в дом с мраморной лестницей. Не приходил он сюда ни разу за время пребывания в столице, хоть и звал его к себе начальник Главного управления по делам печати действительный тайный советник Григорьев. Как бы его лично касались слепые белые полосы в журналах, незаконченные печатанием романы, пропущенные номера газет. Неким убийством пахло в этом доме, и сразу вспомнилась здесь о смерти того слова, что уводило из окоёма.
Показалось, что даже не уходит никуда отсюда сидящий Генерал, и в конгрессе был другой человек. Ему вдруг сделалось жутко. Серое лицо и грудь с орденами как в гробу писались в темной высокой спинке кресла.
— Господин Беринг похвально докладывал в отношении вас… Рад был присутствию… Полезность участия…
Совсем как механическая кукла у господина Щедрина, говорил слова Генерал. Неживая ладонь опять коснулась его ладони.
— Жолын болсын, жигитим![92]
Он подумал, что ослышался. Глаза у Василия Васильевича моргнули два раза, и старческая слеза показалась в них. На лестнице он заметил за собой, что даже до перил не хочет здесь прикасаться.
Выйдя на улицу, как можно быстрее прошел он к памятнику, где медный человек на вздыбленном коне протянул вперед руку, и долго стоял там, овеваемый свежим ветром.
В день отъезда взял он коляску и поехал на берег моря. Открылась серая свинцовая даль, но он все не останавливал кучера. Где-то здесь должно было находиться то, к чему он ехал. И вправду, из-за поворота показался