глаза бросался самый последний символ. Вроде ничего особенного, но выглядело почему-то зловеще – две скобки, одна расположенная вертикально, другая горизонтально, пересекались между собой.
Ломоносов нахмурился, отвернулся к замерзшей реке и замолчал. Немного подождав, я решился спросить:
– Так что надо делать-то?
Он не ответил. А Валя подошел ближе и вкрадчиво поинтересовался:
– Ложечка у тебя непростая? Да, Михайло?
– Непростая, – ответил Ломоносов, не поворачиваясь. – Прозревать помогает. Видеть все в истинном свете.
– Скажи-ка, Михайло, – голос психиатра стал совсем уж приторным. – А можно бы этой ложечкой одну женщину огреть? Пусть увидит все в истинном свете. Она в Твери живет. Раба божья Александра.
– Кто о чем, а вшивый о бане, – проворчал я.
– Кто о чем, а вшивый о вшивых, – резко осадил Ломоносов и покосился на Валю. – А раба божья Александра уже и так все в истинном свете увидела. Потому от тебя, проходимца, и ушла. К достойному человеку.
Психиатр от гнева покраснел до кончиков выглядывающих из-под шапки ушей. Пробормотал что-то вроде «ах ты, падла» и с кулаками бросился на Ломоносова. Но снова получил ложкой по лбу и упал в снег. Обиженно закричал:
– Ты потому, гнида, нас все ложкой своей лупил?! Хотел, чтобы мы прозрели? Чтоб в истинном свете все увидели? Чтобы стыдно стало?!
– Тебя – да, – невозмутимо кивнул Ломоносов. – А его, – он махнул рукой на меня, – хотел от дела греховного уберечь.
Я стыдливо спрятал глаза, а Валя растерянно переспросил:
– Какого греховного дела?
– Здесь, – невпопад ответил Михайло и махнул на табличку со скобками, – ведьмина нора. Такая два мира соединяет. А миров много, и в каждом свои законы природы, свои обитатели. Время по-разному идет. Где быстрей, где медленней. Сами ведьмины норы тоже разные бывают. Через одни можно в наш мир послание передать, а через другие – предмет. – Он вытащил из кармана палочку и принялся крутить ее между пальцев.
– Михайло, не томи, – попросил Валя то ли жалобно, то ли угрожающе.
– Хтоника, – отрезал Ломоносов. – Вот откуда эта палочка. И туда же ее нужно вернуть, чтобы равновесие восстановилось. Хтоника – мир далекий, и нам о нем почти что ничего неведомо. Знаний нет, одни легенды. Говорят, что время в Хтонике наоборот нашему идет. Говорят, что хтонические силы раньше Землей правили.
– Не могли они Землей править, если у них время наоборот, – уверенно сказал я.
– Почему? – не понял Валя.
– Наша Вселенная расширяется, а их мир, наоборот, сужаться должен. И никак мы сосуществовать не можем.
– Рыжий, а ты ж на каком факультете в МГУ учился?
– На физфаке, – смутился я.
– Прав он, – хмуро подтвердил Ломоносов. – Не может ни одна живая душа из нашего мира в Хтонику попасть.
– А ты, Михайло? – спросил Валя. – Ты ж неживая.
– Да что я? Я только и могу, что между ведьмиными норами прыгать. Вот, гляди.
Ломоносов легко подхватил нас с Валей за шиворот. Лицо обдало жаром, дыхание перехватило, и уже в следующий миг мы втроем оказались у кубинского посольства. Новая волна жара – и теперь мы вернулись на Арбат. Меня скрутило пополам и вырвало, Валю – тоже.
Михайло дождался, пока нам полегчает, и смущенно признался:
– Вот вся моя сила. А в Хтонику попасть может лишь умерший, да не больше сорока дней назад. Пока еще у души выбор есть. – Он с сочувствием взглянул на меня. – Так что твое намеренье теперь может добрую службу сослужить. У тебя ведь уже и оружие имеется.
– Имеется, – признал я и спросил со всей возможной твердостью: – Что нужно делать?
– Просто держать ее в руке, – Ломоносов подошел и отдал мне палочку, – когда ты…
Он не договорил и отошел назад.
– Рыжий, да о чем вы вообще?! – возмутился Валя.
– Вот об этом. – Я наконец достал из кармана табельный «макаров».
– Откуда у тебя взялся ствол?!
– Утром у сержанта стащил. В Зарядье.
– Зачем?!
– Сам догадайся, психиатр! – не выдержал я.
Валя несколько секунд растерянно глядел на меня, а потом принялся бормотать, вспоминая сказанное за день:
– Перед смертью хоть раз побывать в Зарядье… Последняя трапеза… В конце вспоминаешь начало… Еще жив, но это поправимо…
Он горько усмехнулся своим длинным обезьяньим лицом и достал мятую сигарету, сунул между зубов. Пошарил по карманам, отыскал спички, закурил. Выпустил струю дыма и задумчиво признал:
– Похоже, я и правда не психиатр, а психотерапевт. Причем говенный.
Валя снова затянулся, выдохнул дым, почти не разжимая губ, и щелчком отбросил сигарету в сторону. А потом вдруг неторопливо направился ко мне.
– Не смей, – предупредил я, снимая пистолет с предохранителя. – Валя, не вздумай.
– Михайло, – на ходу окликнул психиатр. – А почему мы с Рыжим не замерли, как все остальные, когда время остановилось?
– Вы оба держали палочку, – отозвался Ломоносов.
Он хмуро стоял в стороне и не вмешивался в происходящее.
– Ну я, в общем, так и подумал, – кивнул Валя.
– Не смей, – повторил я и прижал дуло к виску. Кровь прилила к голове, язык заплетался. – Ты меня не отговоришь.
– А я и не собирался, – улыбаясь, он подошел вплотную. Одну руку держал за спиной, а другой обхватил свободный конец палочки. – Не знаю, может, ломоносовская ложка помогла, а может, сигарета, но на этот раз я не сбегу. А останусь рядом. И отправлюсь с тобой.
Валина рука медленно показалась из-за спины. Щелкнул выкидной нож, блеснуло лезвие. Я поспешно нажал на курок, но под грохот выстрела все же успел увидеть, как Валя, не прекращая улыбаться, одним решительным движением перерезал себе горло.
Чего ждешь, вышибая мозги? Темноты, тишины, покоя, забвения. Хотя бы на пару секунд, хоть на миг. До того как загробная жизнь, та самая, в которую мы, физики, не верим, захлестнет тебя своим неведомым. Но нет – тишины и покоя не было. Зашумел Арбат, загалдели дети, загудел притворным басом Дед Мороз. А мы с Валей снова препирались и спорили. Я вырывался, а он убеждал меня скорее загадать желание. Потом наконец отпустил и возбужденно, торопливо затараторил про то, что мы в нужном месте и на правильном пути. А еще про слезинки на земле.
Я же удивленно озирался по сторонам. Растерянно заметил, как ребенок в коляске заревел, а потом перестал, когда пирожное прыгнуло с земли в маленькую детскую ручку.
Какая-то часть меня, скорее всего, глупая и недалекая, пыталась запаниковать, забиться в истерике. Шептала, что здесь что-то не так. Убеждала, что люди вокруг двигаются и говорят как-то неправильно. Уверяла, что следствие не может опережать причину, что «б» не должно идти перед «а».
Но я не обращал внимания. Застыл,