Увы, и в этот раз просьба осталась без ответа.
Именно тогда Хармс в записной книжке впервые составляет список «Что я люблю»:
«Люблю писать. Люблю наблюдать приятных мне людей. Люблю наблюдать красивых женщин. Люблю есть. Люблю курить трубку. Люблю петь. Люблю голым лежать в жаркий день на солнце возле воды, но чтобы вокруг меня было много приятных людей, в том числе много интересных женщин. Люблю маленьких гладкошерстных собак. Люблю хороший юмор. Люблю нелепое. Люблю часы, особенно толстые, карманные. Люблю записные книжки, чернила, бумагу и карандаши. Люблю гулять пешком в Петербурге, а именно: по Невскому, по Марсову полю, по Летнему саду, по Троицкому мосту. Люблю гулять в Екатерининском парке Царского Села. Люблю гулять возле моря, на Лахте, в Ольгино, в Сестрорецке и на Курорте. Люблю гулять один. Люблю находиться среди деликатных людей».
Некоторые пункты этого списка Хармс летом 1933 года активно осуществляет — прежде всего в том, что касается красивых женщин и загорания на пляже. При этом он продолжает играть с судьбой: заняв место на пляже, он все время ждет, кто окажется рядом с ним: а вдруг судьба пошлет ему подарок таким способом? Садясь на скамейку в парке, он следит, кто сядет рядом. Увы, ничего хорошего не получалось: сколько Хармс ни загадывал — ни разу его судьба не являлась ему таким образом.
Июнь 1933 года отмечен повышенным интересом Хармса к Индии (он с 1920-х годов практиковал хатха-йогу). Он читает о ней книги, выписывает основные вехи биографии индийского мистика и проповедника XIX века Шри Рамакришны. Составляет и решает шахматные задачи. 12 июня им было написано не дошедшее до нас 33-строчное «Послание Николаю Макаровичу Олейникову». Известное нам стихотворение «Н. М. Олейникову» написано в январе 1935 года — и меньше по размеру, как и «Послание к Николаю», переделанное впоследствии в стихотворение «На смерть Казимира Малевича». Интересно, что замысел стихотворения предполагал его совместное написание с Олейниковым — и последний даже придумал его первую строчку, но, в итоге, всё оставшееся стихотворение написал Хармс.
В июле 1933 года Хармс отмечает в записной книжке прочитанные книги и свое впечатление от них. 2—4 июля были прочитаны новеллы Мериме «Кармен» и «Локис» («читать приятно было, но, в общем, впечатление осталось слабое»), а также рассказы Куприна. Если рассказ «Трус» Хармсу не понравился, то «Штабс-капитан Рыбников» заслужил высшее одобрение: «Это один из лучших рассказов, написанных русским языком». А вот Бунину не повезло: его рассказ «Сто восемь» Хармс оценил как «нехороший» и «неинтересный». Хармс явно читал Бунина по дореволюционному изданию: в 1930 году при публикации рассказа в парижской газете «Последние новости» Бунин дал ему новое название — «Древний человек», чего Хармс, разумеется, не мог знать. В бунинском рассказе Хармса неприятно резануло встретившееся слово «кузня».
В 1933 году начинаются регулярные встречи «чинарей» и близких им людей в дружеском кругу, который потом получил среди них ироническое название «клуб малограмотных ученых». Сначала встречи эти проходили спонтанно. Николай Харджиев, оказавшийся тогда в Ленинграде, описал одну из таких встреч:
«Весна 1933 года. Хармс, Олейников и я идем к Заболоцкому праздновать его 30-летие. Несем скудные подарки — водку и красную икру ‹...› „Мальчишник“ у Заболоцкого. ‹...› Пирушка нищих продолжалась до утра. Говорили о стихах и еще больше о живописи.
Спорили отчаянно и в доказательство правоты лупили друг друга подушками.
Хармс, чтобы позлить друзей, упрямо повторял, что его любимейший художник — Каульбах.
Олейников пристально рассматривал хорошо ему известный рисунок Заболоцкого, висевший на стене: изображение бегущего слона. Заболоцкий недурно рисовал, его учителем, кратковременным, правда, был сам Филонов. Олейников:
— Я знаю, как называется ваш рисунок, Николай Алексеевич. „Чаяние“!
Но Заболоцкий даже не улыбнулся. Неизменно спокойный, он сдержанно поругивал Мандельштама:
— У Мандельштама есть только одна хорошая строка: „Лепешка медная с туманной переправы“.
Выбор этот не случаен. Заболоцкий обнаружил у Мандельштама пластический образ, создать который мог бы сам. Олейников Мандельштама ненавидел и о том, кого презирал, говорил сквозь зубы:
— Ему, наверно, нравится Мандельштам...
Утром, после пирушки, решили пойти в Русский музей, чтобы закончить спор о живописи. Олейников похваливал работы ближайших учеников Венецианова, а Хармс восхищался их несравненным учителем. Кажется, Хармс первый обратил внимание на каких то посетителей в глубине смежного зала:
— Это что там за дрянь? — полюбопытствовал Олейников.
А это были мы, отраженные в большом зеркале, мало привлекательные после бессонной и пьяной ночи».
Вильгельм фон Каульбах был почти забытым уже в то время немецким художником, специализировавшимся на исторической живописи.
Двадцать второго июля Хармс записывает: «...был у Липавского, где с Заболоцким и Я. С. Друскиным говорили о драках и о женщинах». Судя по всему, именно так — в подобных разговорах — и зарождался «клуб». Мы можем примерно датировать начало регулярных встреч по письму Леонида Липавского своей жене Тамаре Липавской, которая отдыхала тогда в деревне. В этом письме от 22 августа 1933 года[20] Липавский писал: «Заболоцкий, Хармс, Олейников и я решили встречаться каждое воскресенье». Собираться решили у Липавских, которые тогда жили на Петроградской стороне — в доме 8 по Гатчинской улице.
Леонид Савельевич Липавский, писатель и философ, был близким другом Хармса. Познакомился он с ним через Введенского, с которым вместе учился в Лентовской гимназии (как и Введенский, Липавский родился в 1904 году, то есть был на год старше Хармса). Начинал он как поэт. В январе 1921 года, еще будучи школьником, вместе со своими друзьями В. Алексеевым и А. Введенским Липавский послал свои стихи А. Блоку. Ответ Блока не сохранился, зато в блоковском архиве сохранились посланные ему стихи юных поэтов с краткой пометой поэта: «Ничто не нравится, интереснее Алексеев».
Почему Блок из троих выбрал так и не состоявшегося в литературе Алексеева, сказать трудно; возможно, сыграли свою роль социальные мотивы, занимавшие важнейшее место в его стихах. Стихи Введенского, сохранившиеся в архиве Блока, значительно отличались от тех, которые он стал писать позже, в них не было еще его знаменитой «звезды бессмыслицы», о которой писал Я. С. Друскин, но уже замечались яркость и необычность поэтики молодого автора. Вскоре стихи Введенского уже было невозможно спутать ни с чьими другими. Липавский же продолжал писать примерно в том же духе, в каком были написаны его стихи, посланные Блоку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});