Читать интересную книгу Черный фотограф - Светлана Успенская

Но все же в дальнем уголке его сознания еще жила мысль о том, что он владелец ценнейшего материала о жизнедеятельности и преступлениях одного из подразделений ореховской криминальной группировки. Эта мысль давила тяжелым грузом на мозг человека, уставшего от постоянного копания в человеческом дерьме и уже мечтавшего о чем-то ином — светлом и радостном. По ночам ему отчего-то начали сниться замученные бандитами жертвы.

Перед глазами вставал затравленный взгляд изнасилованной девушки Оли, мерещилось ее хрупкое оскверненное тело, лежавшее во внутриутробном положении, как безмолвный вопросительный знак. Проносились видения, в которых лицом к лицу вставал мертвый Бобрик; молочный взгляд его закатившихся глаз со светящимися из-под неплотно прикрытых век белками проникал прямо в душу. Грызун, ползая на коленях у ног громко хохочущего Быка, мел грязный пол своими нечистыми отросшими волосами и молил о пощаде, уныло завывая в пустоте холодной ночи.

По ночам Леня судорожно вздрагивал — ему снился мальчик Саша, зажимающий маленькой ладонью отрезанное ухо. Он кричал тонким голосом, далеко разносящимся по гулкому пространству беспокойного предутреннего сна. По щекам, по ладоням, прижатым к голове, по телу тек поток крови, ярко-красной, теплой, сладковатой на вкус крови, которая заливала пол, стены, заливала весь мир своим розоватым свечением. В этой крови копошились новые, следующие жертвы, которых еще не было, но которые легко предсказывались. Они стонали, выли, кричали, ползали в ширящихся потоках крови и протягивали руки, моля о помощи.

Леня просыпался в холодном поту, стряхивал с себя ужасные сны и шел в ванную умываться, как бы стараясь смыть с себя чужую невинную кровь, которая, как ему казалось, испачкала его всего с ног до головы.

«Черт, я, кажется, схожу с ума… — говорил он себе. — Переработал, переутомился — это все понятно, но почему меня преследуют кошмары? Я же не убивал этих людей, я же ни в чем не виноват…»

А Лера все не ехала. Соколовский, давно забросивший службу в редакции (не до того ему было все эти беспокойные месяцы), начал подумывать, не пойти ли на поклон к Владе Петровне. Все-таки не так скучно жить, если есть работа, где ты не копаешься во всяких отбросах общества, а снимаешь довольно честных, где-то в глубине души даже хороших людей, беспорочно занимающихся своим маленьким делом. Он уже придумывал оправдания своему трехмесячному отсутствию и даже решил приврать, что, мол, шел, поскользнулся, упал, очнулся — и легкая трехмесячная ретроградная амнезия, которая не позволяла ему припомнить, где он работает и кто он такой.

Но сначала надо было освободиться от толстых конвертов с записями, чтобы с чистой совестью вернуться в сообщество обыкновенных людей, не отягощенных страшными, тревожащими душу сведениями об иной, подпольной жизни: жизни, в которой люди умирали мучительно, болезненно, безвинно, а убивали их легко, спокойно и без обременительных угрызений совести.

Леня решился и пришел к Ольшевскому, держа под мышкой толстый сверток с записями, снимками и прочими документами, собранными за последние три месяца. Предварительно он снял полные копии своего досье, оставив себе материалы на память, чтобы потом, когда он отойдет от ужасов, терзающих его в последнее время, вспомнить о целом периоде жизни, в котором он был тайным действующим лицом, — о периоде, который невозможно забыть.

— Давно тебя не видел, — обрадовался Георгий, крепко пожимая руку. — Ты что такой смурной?

Не расположенный к душевным излияниям, гость только махнул рукой, как бы говоря: чего там, долго объяснять, сейчас сам все поймешь. Он положил на стол сверток и, кивнув на него, сказал:

— Мне тут наследство досталось. От одного убитого друга-журналиста. Не знаю, куда его девать. Может, передашь куда надо?

Ольшевский нахмурился и развернул пакет. Кассеты с записями он отложил в сторону и взял в руки стопочку фотографий.

Они были разложены в хронологическом порядке. Сверху лежали снимки мертвого тела Бобрика, сделанные на обочине дороги. Леня представлял, что сейчас чувствует пораженный Ольшевский. Запрокинутое лицо, закаченные белки глаз, кровоподтеки, следы пыток раскаленным прутом и кожа, сожженная сигаретами. Это, наверное, производит жуткое впечатление. Но Георгий сосредоточенно просмотрел все фотографии, не проронив ни звука, отложил их в сторону и спросил, хмуро показывая на аккуратную стопочку кассет:

— А там что?

— Подробности, — коротко ответил Леня. — Записи переговоров преступников. А здесь, — он показал на исписанные листы бумаги, — адреса, клички бандитов, заведения, удостоенные их внимания.

Ольшевский задумчиво перебирал в руках все это богатство.

— Рассказывай, откуда ты это взял, — строго сказал он собеседнику милицейским тоном, не терпящим возражений.

Леня немного занервничал, он не ожидал такого внимания к этой стороне дела и поэтому раздраженно ответил:

— Да какая вам разница. — Он имел в виду милицию вообще, которую для него олицетворял сейчас Ольшевский. — Ну, нашел. Устраивает такой ответ?

— Нет. Рассказывай, где нашел, когда, как нашел.

— Ну, не нашел, наврал я, передали мне. Ясно?

— Нет. Кто передал, когда передал, с какой целью? Почему тебе, а не в милицию?

— Ну, ты даешь! Ты что, не знаешь, что у них и в милиции все схвачено! Я отношу это в милицию, а меня на следующий день находят вот в таком виде, — Леня взял из пачки верхнюю фотографию, на которой, запрокинув голову, лежал в снегу мертвый Бобрик, и саркастически сказал: — Нет уж, спасибо! Я еще немного хочу пожить.

— А почему ты тогда их все-таки принес?

— Потому что я уже на них насмотрелся во как! Мне уже по ночам снятся эти мертвецы, как будто я сам их резал. Не хочу, чтобы это лежало на моей совести. Хочу, чтобы их посадили. — Нервничая, Леня заходил по комнате.

Он уже забыл, что взял на себя роль стороннего наблюдателя, которому случайно достались снимки и который желал их передать в соответствующие органы. Невооруженным глазом было видно, что судьба этих материалов очень глубоко его волнует. Сам процесс передачи их он принимал слишком близко к сердцу — и это было его основным просчетом, за который он и поплатится в дальнейшем…

— Ты говорил, что у тебя знакомые ребята служат в подразделении, как оно там называется… По борьбе с организованной преступностью, — продолжал говорить Соколовский, расхаживая по комнате. — Передай им. Я надеюсь только на то, что если информация попадет напрямую к заинтересованным лицам, то бандиты не узнают, от кого она. Послушай записи. У них служба информации похлеще, чем у президента. Корейцу сводка по городу каждое утро перед завтраком на стол ложится, он ее вместо утренних газет почитывает.

— Ну, это ты загнул, — недоверчиво протянул Ольшевский. — В наших органах тоже не ангелы работают, но все же…

— То-то и оно… Ну что, возьмешься передать кому следует? — напрямик спросил Леня.

— А что я скажу, где я их взял? Так просто такие дела не делают.

— Ну, не знаю… А скажи, что подбросили под дверь. Ладно?

— Посмотрим… — уклончиво ответил Георгий. — Ну и задачу ты мне задал! Не знаю, как и решить ее…

— Да я тебе таких задачек могу добрый десяток подкинуть, — хвастливо заметил бывший сыщик.

Он был доволен, что наконец хоть кто-то, хотя бы косвенно, может оценить ту гигантскую работу, которая им проделана за последнее время. А ведь он — не профессионал сыскной службы, можно сказать, любитель — смог совершить то, что у целой армии милиционеров не получилось.

Теперь Леня был спокоен за судьбу своего труда. Он передал его в надежные руки и отныне мог мирно спать по ночам, не тревожимый сонмом кровавых видений. Из осторожности или из-за неясных предчувствий он сделал еще и дополнительную копию всех хранимых в заветном ящике материалов — так, на всякий случай, мало ли что, пожар, наводнение, стихийное бедствие. Один экземпляр он спрятал у родителей на антресолях, не сказав им об этом ни слова, а другой оставил дома, под диваном.

С этого момента Леня наслаждался спокойной жизнью и чистой совестью. Деньги у него были, Лера должна была вскоре приехать. Все было отлично. Теперь он был свободен и от необходимости за кем-то следить, от необходимости поиска денежных средств, от необходимости выслушивать неприятные упреки совести. Он почувствовал себя наконец свободным человеком — это ощущение было непривычным и невыносимо приятным, это было ощущение именинника, которому все что-то должны, а он никому ничего не должен. Горизонт перед ним, казалось, был безоблачен и чист.