Читать интересную книгу Мотылек - Анри Шарьер

Я оставил дом на набережной, служивший коменданту и резиденцией, и офисом, в котором недавно жила Лизетта. В сопровождении молодого араба я явился в лагерь.

В тот день начальником караула оказался пожилой и злющий корсиканец, известный живоглот по имени Филиссари.

– Значит, Папийон. Ну-ну. Ты знаешь, либо я хороший, либо плохой. Не вздумай бежать. Если попадешься – пристрелю вот этой рукой. Через два года ухожу в отставку. Поэтому знай: никому спуску не даю.

– Мне нравятся корсиканцы. Обещать не буду, но побегу тогда, когда вы не будете на дежурстве.

– Прекрасно, Папийон. Только так мы не будем врагами. Молодым легче перенести весь этот шум и неприятности, связанные с побегом. А я уже в возрасте, да к тому же скоро ухожу в отставку. Итак, договорились. Отправляйся в корпус по предписанию.

И вот я в лагере. В точно таком же корпусе, как и на Руаяле. В нем проживает человек сто – сто двадцать. Тут и Пьерро Придурок, и Отен, и Арно, и Жан Карбоньери. По правде говоря, мне бы следовало присоединиться к «шалашу» Жана в том смысле, что он брат Матье. Но на черта мне нужны его приятели – Арно с Отеном. Поэтому я пристроился к Карьé и Пьерро Придурку.

Остров Сен-Жозеф более дикий, чем Руаяль, и поменьше, хотя кажется, что он больше, поскольку слишком вытянут. Лагерь расположен на полпути от моря. Сам остров состоит как бы из двух плато – одно над другим. На первом плато расположен лагерь, а на втором, более высоком, громоздится мрачное здание тюрьмы-одиночки. Кстати, узников из тюрьмы продолжают водить купаться на один час в день. Будем надеяться, что так будет и дальше.

Каждый раз, когда наступало время обеда, араб, служивший в доме коменданта, приносил мне в судках с деревянной ручкой обед из трех блюд на одну персону. Он выставлял три миски и забирал посуду, принесенную вчера. Это крестная мать Лизетты посылала мне те же кушанья, которые готовила для своей семьи.

В воскресенье я отправился к ней с визитом, чтобы поблагодарить. Весь день мы провели за разговорами, и я играл с детьми. Глядя на белокурые головки, я размышлял о том, как трудно бывает определить, где пролегает граница долга. Ужасная опасность нависала над этой семьей, если те два маньяка не отказались еще от своих замыслов. По доносу Джиразоло багры догадались выслать обоих на Сен-Жозеф, но недодумались разделить их. Если, положим, мне следует сказать, что их необходимо отделить друг от друга, тогда как бы подтвердится правдивость и серьезность первоначального сигнала. А как в этом случае отреагируют багры? И я решил, что будет лучше помалкивать в тряпочку.

Арно и Отен едва со мной разговаривали. Я предпочитал держаться с ними ровно, но не вступать в приятельские отношения. Жан Карбоньери вообще не сказал мне ни слова: он сердился на меня за то, что я отказался присоединиться к его «шалашу». В нашем «шалаше» было четверо: Пьерро Придурок, Маркетти, получивший как скрипач второй приз на музыкальном фестивале в Риме (он до сих пор может играть часами, чем повергает меня в меланхолию), Марзори, корсиканец из Сета, и я.

Я никому не говорил о неудавшейся попытке мятежа на Руаяле, и у меня сложилось впечатление, что здесь, на Сен-Жозефе, тоже никто ровным счетом ничего не знал о нем. Неужели те ребята все еще не отказались от своих намерений? Всех троих подрядили на действительно каторжную работу, состоявшую в том, чтобы таскать волоком огромные валуны, впрягаясь в своеобразное ярмо. Валуны предназначались для строительства плавательного бассейна в море. Делалось это так: камень опутывался цепями, к ним крепилась еще одна цепь метров пятнадцать-двадцать в длину, затем к ней справа и слева крюками цеплялись узники, а сам крюк являлся элементом упряжки, накидываемой на плечи или на грудь. Словно животные, они тащили проклятый валун до того места. Это была тяжелая работа. Да еще на солнцепеке! Да еще изнурительная до одури!

Послышались выстрелы со стороны причала – винтовочные, из карабинов и револьверов. Я знал, что это значит: маньяки начали действовать. Но как развиваются события? Кто побеждает? Стрельба застала меня в корпусе. Я как сидел на стуле, так и остался сидеть не шелохнувшись. Заключенные заволновались.

– Мятеж!

– Мятеж? Какой мятеж? – Этим я дал ясно понять, что мне ничего не известно.

В тот день Жан Карбоньери не вышел на работу. Он подошел ко мне, бледный как полотно, несмотря на загар, и едва слышно произнес:

– Это мятеж, Папи.

Очень холодно я произнес:

– Какой мятеж? Не знаю ни о каком мятеже.

Стрельба продолжалась. В камеру вошел Пьерро Придурок.

– Мятеж, но, кажется, не удался. Падлы! Суки! Маньяки! Папийон, вынимай нож. Надо продаться подороже, прежде чем нас прикончат.

– Да, – вставил Карбоньери, – убьем побольше.

Шиссилья́ выхватил бритву. У каждого в руке блеснуло лезвие ножа.

– Не будьте дураками! Сколько нас здесь?

– Девять.

– Бросьте ножи, вот вы, семеро. Убью первого, кто вздумает угрожать хоть одному багру. Не хочу, чтобы меня застрелили в этой вшивой комнате, как кролика. Вот ты замешан в этом деле?

– Нет.

– А ты?

– Тоже нет.

– А ты?

– Знать ничего не знал.

– Вот именно. Никто из нас ни слухом ни духом не ведал об этом мятеже. Поняли?

– Да.

– А если кто слабоват на язык, тому следует знать, что его прихлопнут, едва он начнет о чем-то вякать. Именно так. Вот и думайте, есть ли смысл раскалываться. Выбрасывайте свои ножи в парашу! Багры не замедлят явиться. Ждать осталось недолго!

– А если победит каторга?

– Если и победит, то пусть еще попробует удрать отсюда. Такой ценой – я не участник. А вы?

– Мы тоже, – сказали все восьмеро, включая и Жана Карбоньери.

О том, что каторга уже проиграла, я и виду не подал. Об этом можно было судить по утихшей стрельбе. Если бы задуманная резня продолжалась, она не могла бы завершиться так скоро.

Багры ворвались в лагерь как очумелые, гоня перед собой группу каторжников прикладами, палками и пинками. Их загнали в соседний корпус. Надзиратели били, топтали, крушили, рвали на своем пути все, что не входило в рамки правил содержания заключенных: гитары, мандолины, шахматы, шашки, лампы, скамейки, бутылки с растительным маслом, сахар, кофе и белую одежду. Это была месть за нарушение тюремных предписаний. Раздались два выстрела. Стреляли из револьвера.

В лагере было восемь зданий, и в каждом происходило одно и то же: багры работали прикладами без передышки. Вот они вытащили на улицу совершенно голого человека, и он побежал под градом ударов в карцер.

Вот они уже прочесывают седьмое здание – от нас рукой подать. Наше – последнее на их пути. Мы вдевятером сидим, не шелохнувшись, по своим местам. Молчим, словно воды в рот набрали. Ни один из ушедших сегодня на работу не вернулся в корпус. В горле пересохло. «Будем надеяться, – подумал я, – что не сыщется такого придурка или Богом проклятого человека, который, пользуясь неразберихой, захотел бы шлепнуть нас без суда и следствия».

– Идут, – сказал Карбоньери, сам ни жив ни мертв от страха. Скорее все-таки мертв, чем жив.

В камеру вломились более двадцати надзирателей с карабинами и револьверами наготове.

– Что за чертовщина! – заорал с ходу Филиссари. – Еще не разделись?! Чего ждете, крысы? Сейчас многие из вас отправятся на тот свет. Раздевайтесь! Мы не собираемся вытряхивать трупы из шмоток!

– Месье Филиссари…

– Заткнись, Папийон. Уговаривать бесполезно – пощады не будет. Вами задумано слишком гнусное дело, и вы все в нем участники – это уж как пить дать!

Налитые кровью глаза Филиссари, казалось, выкатились из орбит и потеряли связь с головой. В них ничего нельзя было прочесть, кроме дикого желания убивать.

– Валяйте, – выдавил из себя Пьерро.

Я решил поставить все на карту.

– Меня удивляет, что вы, бонапартист, собираетесь убивать невинных людей. Хотите стрелять? Прекрасно, не надо песен – стреляйте. Но, ради Христа, делайте это быстрее. Я думал, что вы настоящий мужчина, Филиссари, настоящий бонапартист, но вижу, что ошибался. Какого черта я еще смотрю вам в глаза! Вот вам моя спина – стреляйте. Братья, повернитесь к баграм спиной, чтоб они не трепались, что мы собирались на них напасть.

И все как один повернулись спиной к надзирателям. Этот прием их ошарашил. Они растерялись, если не сказать больше, поскольку (как выяснилось потом) Филиссари только что прикончил двух бедолаг в соседних корпусах.

– Еще что-нибудь скажете, Папийон?

Продолжая стоять к нему спиной, я произнес:

– Это чушь собачья, а не мятеж. Рассказывайте кому-нибудь другому, но только не мне. Мятеж во имя чего? Убить надзирателей? А потом бежать? А куда? Я беглец, но вот вернулся из Колумбии, что в двух с половиной тысячах километров отсюда. Какая страна примет беглых убийц, я вас спрашиваю? Назовите мне эту страну! Не будьте круглыми идиотами! Скажите, какой человек, если он действительно человек, мог бы присоединиться к подобному заговору?