Однажды, когда я мыл руки на операцию, она бросила с раздражением:
— Владимир, ты не имеешь права ассистировать, у тебя нет лицензии.
В своём бесправном положении я не знал, что ответить, стоял с мокрыми руками, с которых стекал мыльный раствор. Уолтер и другие сёстры вступились за меня:
— Но ведь Владимир — ортопедический хирург с большим опытом.
Она злобно повторила:
— По закону штата он не должен касаться больных.
— Но он уже сдал медицинский экзамен в этой стране.
— Мне всё равно — пока у него нет лицензии, он не имеет права участвовать в лечении.
Строго формально она была права: по американскому закону право участвовать в лечении имеет лишь тот, у кого есть лицензия. Этот закон часто обходили во многих госпиталях, но лишь — пока кому-то не приходило в голову его держаться. Лицензии-бумажки у меня не было, и всё упёрлось в плохой характер Фрэн.
С горьким ощущением бесправия и бессилия я должен был прервать мытьё рук и остался стоять позади хирургов. Мои друзья ворчали на неё:
— У-у, злобная дура! И чего ей надо? — и успокаивали меня: — Take it easy — не огорчайся, пошла она, знаешь куда…
В тот вечер я пришёл домой необычно рано.
Но меня как магнитом тянуло в операционную, и теперь, приходя, я помогал своим приятельницам сёстрам перекладывать больных с каталки на операционный стол, помогал доктору-анестезиологу в подготовке для наркоза, а когда один из хирургов смазывал иодом или раствором бетадина кожу больного, я поддерживал на весу обрабатываемую руку или ногу. Потом я завязывал стерильные халаты на спинах хирургов и — становился позади них. Все операции я стоял позади, присматриваясь — что и как они делали, и мысленно я сравнивал их работу с тем, что сам когда-то делал. В этом был интерес музыканта на пенсии, который перестал концертировать и ходит на концерты других — слушать, как они играют. Не знаю, что испытывает при этом музыкант, но мне было грустно.
После окончания операции я помогал резиденту и анестезиологу переложить больного на каталку и вёз его с ними вместе. Многие доктора и сёстры сочувствовали мне и уговаривали доктора Ризо дать мне разрешение ассистировать. Он отнёсся к этому осторожно, обещал поговорить с Фрэн, чтобы она уступила. Несколько дней я надеялся, а Уолтер спрашивал с нетерпением:
— Владимир, дал тебе доктор Ризо разрешение ассистировать?
— Нет ещё.
Через несколько дней Ризо сказал мне:
— Владимир, я разговаривал с Фрэн, но она упёрлась на том, что у тебя нет лицензии. Мы её посылали на курсы для изучения юридических прав операционного персонала. Хоть я и директор, но ничем не могу тебе помочь — я не могу идти против закона.
Хотя и горькое для меня, но и это тоже было интересное наблюдение: как в Америке соблюдают законы. Логическая правота была за меня, но законной правоты не было. Ничего подобного в России мы не знали: при многовековой системе диктатуры на всех уровнях все начальники нарушали законы. Теперь приходилось подчиняться законам.
Только один из старших докторов-аттендингов, Стенли Аксельрод, высокий еврей и сын иммигрантов из России, часто пренебрежительно смотрел на меня. У него была привычка разговаривать со мной, развалясь на диване в комнате для врачей, когда я стоял перед ним.
— Ах, как я устал, Владимир, — со вздохом начинал он. — Где ты был утром? Ты мне был нужен. Где ты был?
— Я был на конференции резидентов в департаменте реабилитации (лечебной физкультуры).
— Зачем технику нужны конференции? Не понимаю. — Он картинно разводил руками и продолжал: — У тебя есть семья?
— Да, жена и сын.
— Вот как?! — почему-то его это удивляло, хотя он уже спрашивал меня об этом много раз. — Что ты собираешься делать в этой стране?
— Хочу поступить в резидентуру, чтобы снова стать ортопедическим хирургом.
— Are you crasy? — ты с ума сошёл? — в твоём-то возрасте!
— Мы с вами одних лет.
— Ну, я бы не стал на твоём месте мечтать об этом. Слушай, а почему ты вообше уехал из России?
На этот вопрос я не хотел отвечать ему — сыну иммигранта из России. Мне вообше хотелось бы послать его к чёрту, но я буркнул:
— Захотел в Америку.
— Ну, это твоё дело, конечно. Послушай, я должен тебе сказать, что ты превышаешь свои обязанности.
— Какие? — удивился я.
— Фрэн сказала мне, что ты вывозишь больных на каталке в послеоперационную палату.
— Ну да, вместе с анестезиологом и резидентом.
— Ты не имеешь права делать это.
Это было абсолютным абсурдом даже перед законом — я был только физической силой, толкающей каталку. И он не был моим начальником, не его это дело. Значит, Фрэн продолжала вредить мне, жалуясь другим за моей спиной. Но я не имел права и не хотел с ним связываться, опасаясь, что он может навредить ещё больше. Ага, интриги, оказывается, хоть и не так много, как в России, но умеют плести и в Америке!
— Ладно, не буду.
Он ещё глубже разваливался на диване и снова жаловался:
— Ах, как я устал, Владимир! Нет, я бы ни за что не стал начинать резидентуру сначала. Неужели ты хочешь это сделать? Ты с ума сошёл!..
У него было ко мне пренебрежение, а у меня к нему — презрение. Но приходилось глубоко прятать уязвлённое самолюбие: такова иммигрантская судьба. По суги, вся иммиграция — это испытание нервов на терпение. Я должен был вынести и выстоять всё. И ещё — как бы это ни было трудно, при любых принижающих превращениях я должен был сохранить свой уровень интеллекта и самоуважения.
И чем горше были мои думы, тем больше хотелось мне увидеть опубликованной свою книгу. Если уж я не мог рассказывать всем и каждому, кто я был на самом деле, то пусть они хотя бы прочтут это.
(С доктором Аксельродом мы встретились через двенадцать лет, когда я читал лекцию врачам в том госпитале. Он сидел и слушал, и потом захотел сфотографироваться со мной. Я согласился только на групповой снимок.)
В это время пришло письмо-приглашение из Института медицины и гуманизма. Профессор-нейрохирург Куппер, как и обещал при нашем свидании, приглашал на семинар по вопросам социализированной медицины и вложил авиабилеты для нас с Ириной до города Неаполя во Флориде. В красивой программе на художественном бланке значилось, что я — основной докладчик. Кроме бесплатного жилья в его доме, Куппер обешал мне гонорар — тысячу долларов. Очевидно, оторванная подошва на моей туфле при нашем свидании произвела на него впечатление.
Мы с Ириной всю ночь обсуждали: отпустят меня с работы или не отпустят. По нашему опыту в России мы помнили, что все советские директора имели обычай не давать, не разрешать, не пущать. А я и работал-то всего два месяца. И вот со смущением и в ожидании отказа я пришёл в кабинет директора:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});