В комнате зажгли газ.
Улица потухла, шум экипажей стал затихать, и мы молчали несколько минут под впечатлением курьезной импровизация…
— Вы со мной согласны? — неожиданно обратился мой партнер к человеку с измученным лицом, третьему в нашей компании.
Неизвестный поднял свои голубые выцветшие глаза и с какой-то мучительной тоской прошептал:
— Ваша история, вероятно, очень забавна… Но я, простите… ничего не понимаю в шахматах!
Мы оба раскрыли рты и посмотрели на него с удивлением и страхом, как на помешанного.
— Как же так! — возразил, немного оправившись, партнер. — Я вас вижу несколько лет изо дня в день около чужих шахматных досок, внимательно созерцающим игру посетителей, и вы говорите, что решительно ничего не понимаете?! Как хотите, это непостижимо!!
Глаза странного господина наполнились слезами. Он встал и, вынимая из кармана платок, сдавленно прошептал:
— Я здесь бываю уже восемь лет!..
— Но причина?..
— Можете же себе вообразить, какая дрянь моя жена, если я, только чтобы не быть с ней, предпочитаю убивать годы на созерцание игры, совершенно для меня бессмысленной.
Он истерически всхлипнул и, схвативши с подоконника свою шляпу, поспешно вышел на улицу.
Мы помолчали.
Я допил остатки холодного чая и сказал, сладко потянувшись:
— Вот человек, который забыл вовремя рокироваться.
Мой партнер рассеянно обвел глазами пустые столики и равнодушно добавил:
— Или рокировался не в ту сторону.
Весёлый старик
I. Проделка с рюмкой
Пятеро нас сидели в маленьком полутемном ресторанчике и потешались друг над другом.
Поэт Рославлев привязался к художнику Радакову, уверяя всех, что Радаков, вопреки своим хвастливым словам, совершенно не знает французского языка. Что он-де только производит на глупых людей впечатление знающего французский язык.
— Как же он это делает? — полюбопытствовали мы.
— Очень просто: он выучил только три французских слова: бонжур, комман и пуркуа… И вот умелой комбинацией этих слов, этого жалкого, нищенского запаса он достигает некоторой иллюзии человека, болтающего по-французски.
— Господа, — спросил обиженный Радаков, — какое сходство между толстяком Рославлевым и колесом?
— Ты хочешь вставить в него палку? — спросил Ремизов. — Знаешь, иногда в колеса вставляют палки.
— Сходства не вижу, — заявил я. — Колесо все-таки приносит человечеству пользу.
— Сходство есть! — воскликнул Радаков. — Оба круглые, оба скрипят, оба вращаются.
— Рославлев разве вращается? — удивились мы.
— Да. В нашем обществе.
— Ну вас к черту! — проворчал Рославлев. — Важное дело — вращаться в вашем обществе. Человек! Самую большую рюмку водки.
— Смотри — поплывешь.
— Ничего. Большому кораблю большое и плавание.
Когда ему принесли рюмку водки, я толкнул ногой Радакова и шепнул:
— Оттащи его в угол под каким-нибудь предлогом.
Не было человека понятливее Радакова.
— Сашенька, — прошептал он таинственно. — Я имею к тебе одно маленькое секретное поручение. Замешана женщина.
Рославлев заволновался, заморгал глазами, заерзал на стуле… Наконец вскочил и побежал в угол.
— Иди, иди сюда, Говори скорее!..
Я взял с подоконника графин с водой, налил другую рюмку, а наполненную водкой спрятал за портьеру.
Когда Рославлев вернулся, лицо его сияло.
— Неужели она сказала тебе это?
— Конечно. Я, — говорит, — видела обаятельных людей, но такого обаятельного человека, такой чарующей души не встречала.
Рославлев, довольный собой, хлопнул себя по животу и захохотал.
— Да уж я такой. Человек! А готов ли мой лещ в сметане?
— А что, Сашенька, — ласково спросил я. — Хорошо ведь под лещика такую рюмочку водочки выпить?
— О-о, братцы! Не можете себе представить!
— Верно, Сашенька?
— Ей-Богу.
— Да ну?..
Ему принесли леща в сметане.
Он взвизгнул от удовольствия. Положил на корочку хлеба кусок леща, посолил его, посыпал перцем, взял в руку свою чудовищную рюмку и зажмурился.
— Господи благослови! — сказали мы.
Он поднес ко рту рюмку, запрокинул голову и…
Я не сказал еще ни слова о пятом в нашей компании — толстом, веселом старике, который, полюбив нас час тому назад «как собственных маленьких детей», пристал к нашей компании на том-де основании, что он тоже веселый человек.
— Неужели веселый? — удивились мы.
— Да, верно.
— Что вы говорите!
— Уверяю вас. Я, скажу откровенно, господа, — очень привязался к вам.
— Это видно, — подтвердил Радаков.
— Очень привязались к нам, — засмеялся я.
— Да, вы привязались к нам, — засмеялся Ремизов.
— Ей-Богу, привязался, — захохотал старик. — А чего там! Я люблю веселых людей.
Мы переглянулись и похлопали его поочередно по плечу.
— Ладно. Садитесь, молодой человек.
Так он и остался с нами.
Если бы вместо воды я налил в рюмку уксусной эссенции, и тогда бы физиономия Рославлева не исказилась так, как теперь.
Он поперхнулся, закашлялся, схватился рукой за сердце — точь-в-точь неопытная девица, хватившая впервые рюмку крепкого коньяку…
Все мы смеялись, все, кроме веселого старика. Старик сидел, свесив голову, и печальная улыбка, как закат осеннего дня, освещала его лицо, покрытое сетью синих жилок, которые на красном носу достигали своего полного развития.
— Милые мои деточки! — сказал он, смахивая слезу. — Простите меня, но я вспомнил молодость. Это что еще — пустая мистификация с какой-то рюмкой водки, а вот…
— Не презирайте нас, — попросили мы.
— Я не презираю, господа, но мне грустно: как все измельчало, как все выродилось… Я, например. Вы себе представить не можете, какие мистификации я выделывал в своей молодости… Это были чудовищные, грандиозные поступки… И мой компаньон во всех этих проделках — Володя Ярнушкевич… Где-то он теперь? Вот это был, господа, человек! Помню его шутку с нашим приятелем Кашкадамовым… Что это была за история…
Старик замолчал, поглядывая на нас.
Мы тоже молчали, поглядывая на старика.
— Да, господа… смехотворнейшая история…
Мы молчали.
— Если я расскажу — со смеху помрете…
Мы молчали.
Наконец самый непоседливый из нас — Радаков выругался и сказал:
— Кой черт! Вы, конечно, ждете, чтобы мы уцепились за вас с просьбами «расскажите, да расскажите», а мы не цепляемся за вас!
— Почему? — огорчился старик.
— А вдруг это будет какая-нибудь замогильная история?..
— Что вы! Что вы! Это самая курьезнейшая история.
И действительно… Это была одна из самых смешных историй, которые мне приходилось слышать.
II. Рассказ веселого старика
Как сейчас помню Володю Ярнушкевича., Здоровый, красивый, остроумный, с румянцем во всю щеку и громким раскатистым хохотом. У женского пола он пользовался самым бешеным, неимоверным успехом.
Однажды приходит он ко мне, оживленный, сверкающий, как никогда. Глаза сверкают, бриллиант в галстуке сверкает, изумительные пуговицы на жилете сверкают.-
Приложился к ручке моей жены (жена у меня была красавица, умница — царство ей небесное), обнял меня и завертелся по комнате, сам себе аплодируя.
— Браво, кричит, Володя! Браво, Ярнушкевич! Хорошую ты штуку выдумал.
Я засмеялся.
— Успокойся, Володя. Наверное, новая победа?
Остановился, положил мне руку на плечо. Усмехается, как солнышко.
— Да, — говорит, — новая победа. Ты, знаешь, Васенька, не в моих правилах хвастаться своими победами, но я тебе должен кое-что рассказать, потому что ты, со своей стороны, должен помочь мне устроить препотешную штуку…
Я очень любил разные штуки. Оживился…
— Пойдем, Володя, в кабинет. Там расскажешь.
— Разговор короткий, — сказал Володя, когда мы перешли в кабинет. — Я вскружил голову одной твоей знакомой, и мне нужна твоя помощь.
— Какая знакомая?
— Жена твоего приятеля Кашкадамова, Марфинька.
Я ахнул.
— Да не может быть?! Марфинька? Ха-ха!.. А что же думает на этот счет дружище Кашкадамов?
— Он ничего не знает. Только как будто подозревает… И сидит весь день, как сыч, дома.
— Что ж тебе нужно от меня?
— Вытащи его часика на два куда-нибудь по важнейшему делу, а я в это время…
Мы схватили друг друга и стали хохотать. Веселые были…
— Вот осел Кашкадамов! — сказал я. — Правду говорит поговорка: «Муж узнает последний». А недурно было бы устроить с ним такую штучку. Ха-ха! Не будь дураком.
— Не правда ли? — подхватил Володя.
Я обожал всякие мистификации, и потому план у меня составился сразу.