— это значит понять, что только из самого себя может идти истинное руководство… Потому что, когда ученик готов, Учитель тоже готов…
Держись за то, что не имеет ни субстанции, ни существования.
Слушай только голос, который говорит беззвучно.
Смотри только на то, что невидимо.
* * *
Проф. Джемс в своей книге указывает на необыкновенно яркую эмоциональность мистических переживаний и на совершенно особенные ощущения, испытываемые мистиками.
«Восторг, испытываемый мистиками во время этих состояний, — говорит он, — по-видимому, превосходит те радости, которые нам может дать нормальное сознание. Такой восторг, очевидно, возбуждает и физическую природу, потому что об этом чувстве восхищения всегда говорят как о чём-то таком, что трудно вынести, и что почти граничит с физической болью. И это слишком утончённое, слишком необычно глубокое наслаждение, чтобы его можно было выразить обыкновенными словами. "Непосредственное прикосновение Бога", "рана от его копья", "восторг опьянения", "экстаз брачного единения" — вот обычные выражения для описания этого восторга».
Примером подобного состояния может служить радость прикосновения к Божеству преп. Симеона Нового Богослова (X в.), описываемая им самим[33].
«Я ранен, — пишет преп. Симеон, — стрелою его любви… Он сам внутри меня, в моём сердце, обнимает меня, целует, наполняет светом… Возрастает во мне новый цветок, новый, ибо он радостный… Цветок сей неизреченного вида, зрится лишь пока выходит, а потом вдруг исчезает… Он несказанного вида; влечёт к себе ум мой, не даёт помнить ничего из того, что соединено со страхом, но заставляет забыть обо всём и вдруг отлетает. Тогда древо страха опять остаётся без плода; я стенаю в печали и молюсь тебе, Христе мой, снова зрю на ветвях цветок, приковываю своё внимание к нему одному и вижу не только дерево, но и блестящий цветок, влекущий меня к себе неудержимо; цветок сей наконец обращается в плод любви… Неизъяснимо, как из страха вырастает любовь».
* * *
Мистика проникает собой все религии.
«В Индии, — говорит Джемс, — упражнение в развитии способности к мистическому прозрению известно ещё с незапамятных времён под именем йога (yoga). Йога — внутреннее единение индивидуума с божеством. Оно достигается упорными упражнениями. Предписания относительно положения тела, сосредоточения мыслей и моральной дисциплины в различных системах почти одинаковы. Йог, то есть ученик, который в достаточной степени победил свои низшие наклонности, вступает в высшее состояние, именуемое самадхи (samadhi), в котором он встречается лицом к лицу с тем, чего никогда не подозревал ни инстинкт его, ни рассудок.
… Пережив состояние самадхи, человек, по словам Вед, становится "свыше одарённым мудрецом, пророком, святым, характер его перерождается, и жизнь становится другою".
Буддисты употребляют слово самадхи в том же значении, как индуисты, но для обозначения ещё более высокого состояния чистого созерцания у них есть слово дхьяна (dhyana).
Есть и ещё более высокая ступень созерцания, где всякое представление о существовании исчезает, и где созерцающий говорит: "Не существует абсолютно ничего" — и останавливается. После этого он достигает новой ступени и говорит: "Не существует даже идей; не существует и отсутствия идей" — и снова останавливается. За этим следует область, где "достигнув уничтожения идей и восприятий, он окончательно останавливается". Это ещё не Нирвана (Nirvana), но самое большое приближение к ней, какое только возможно в жизни»[34].
* * *
В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. «Суфизм» — это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм — это философское свободомыслие мусульманства, соединённое с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма — первые столетия второго тысячелетия христианской эры.
Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире «плотское» считалось всегда враждебным «духовному». В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного. Выражение религиозных и философских истин «на языке любви» было общераспространённым обычаем на Востоке. Это и есть «восточные цветы красноречия». Все аллегории, все метафоры брались «из любви». «Магомет влюбился в Бога»[35], — говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. «Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится»[36], — говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьёзной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: «… истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее…»
Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы — «Песнь Песней».
Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания.
«Персидские мистики-поэты суфии по большей части писали о любви к Богу в выражениях, применимых к их прекрасным женщинам, — говорит переводчик Джами и других поэтов, Дэвис, — по той причине, как они объясняли это, что никто не может писать небесным языком и быть понятым». («Persian Mystics»)
«Идея суфиев, — говорит Макс Мюллер, — это любовное слияние души с Богом. Суфии утверждали, что на человеческом языке ничто не может выразить любовь между душой и Богом, кроме любви между мужчиной и женщиной, и что если мы хотим говорить о единении души с Богом, мы можем выразить это только на символическом языке земной любви. И когда мы читаем некоторые из их восторженных стихотворений, мы должны понимать, что поэты-суфии употребляли большое число выражений, имеющих своё определённое и признанное значение в их языке, то есть что многие выражения имеют у них особенное значение. Так, сон означает размышление, медитацию; аромат — надежду; поцелуи и объятия — порывы благоговения; вино означает духовное знание и т. д.»
Цветы, которые возлюбленный Бога собирает в его розовом саду и которые он хочет дать своим друзьям, настолько обессиливают его ум своим благоуханием, что он выпускает их из рук, и они вянут, — говорит Саади. Поэт хочет сказать этим, что сияние и блеск экстатических видений бледнеет и теряет краски при попытках передать их человеческим языком. (Мах Muller «Theosophy»)
Вообще нигде на свете и никогда поэзия не сливалась с мистикой так,