Читать интересную книгу Раковый корпус - Александр Солженицын

И ему весело стало, и откровенно очень. Он спросил:

– Вера Корнильевна! А за что вы на меня так долго сердились?

Из светового охвата она смотрела с улыбкой, почему-то мудрой:

– А разве вы ни в чём не были виноваты?

– Нет.

– Ни в чём?

– Ни в чём!

– Вспомните хорошо.

– Не могу вспомнить. Ну, хоть намекните!

– Надо идти…

Ключ у неё был в руке. Надо было дверь запирать. И уходить.

А так было с ней хорошо! – хоть сутки стой.

Она уходила по коридору, маленькая, а он стоял и смотрел вслед.

И сразу опять пошёл гулять. Весна разгоралась – надышаться нельзя. Два часа безтолково ходил, набирал, набирал воздуха, тепла. Уже жалко ему было покидать и этот сквер, где он был пленником. Жалко было, что не при нём расцветут японские акации, не при нём распустятся первые поздние листья дуба.

Что-то и тошноты он сегодня не испытывал, и не испытывал слабости. Ему вполне бы с охоткой покопать сейчас земличку. Чего-то хотелось, чего-то хотелось – он сам не знал. Он заметил, что большой палец сам прокатывается по указательному, прося папиросу. Ну нет, хоть во сне снись – бросил, всё!

Находившись, он пошёл к Мите. Мита – молодец: сумка Олега уже была получена и спрятана в ванной, а ключ от ванной будет у старой нянечки, которая заступит дежурить с вечера. А к концу рабочего дня надо пойти в амбулаторию, получить все справки.

Его выписка из больницы принимала очертания неотвратимые.

Не последний раз, но из последних он поднялся по лестнице.

И наверху встретил Зою.

– Ну, как делишки, Олег? – спросила Зоя непринуждённо.

Она удивительно неподдельно, совсем в простоте, усвоила этот простой тон. Как будто не было между ними никогда ничего: ни ласковых прозвищ, ни танца из «Бродяги», ни кислородного баллона.

И, пожалуй, она была права. А что ж – всё время напоминать? помнить? дуться?

С какого-то её вечернего дежурства он не пошёл около неё околачиваться, а лёг спать. С какого-то вечера она как ни в чём не бывало пришла к нему со шприцем, он отвернулся и дал ей колоть. И то, что нарастало между ними, такое тугое, напряжённое, как кислородная подушка, которую они несли когда-то между собой, – вдруг стало тихо опадать. И превратилось в ничто. И осталось – дружеское приветствие:

– Ну, как делишки, Олег?

Он оперся о стол ровными длинными руками, свесил чёрную лохму:

– Лейкоцитов две тысячи восемьсот. Рентгена второй день не дают. Завтра выписываюсь.

– Уже завтра? – порхнула она золотенькими ресницами. – Ну, счастливо! Поздравляю!

– Да есть ли с чем?..

– Вы неблагодарный! – покачала Зоя головой. – Ну-ка вспомните хорошо ваш первый день здесь, на площадке! Вы – думали жить больше недели?

Тоже правда.

Да нет, она славная девчёнка, Зойка: весёлая, работящая, искренняя, что думает – то и говорит. Если выкинуть эту неловкость между ними, будто они друг друга обманули, если начать с чистого места, – что мешает им быть друзьями?

– Вот так, – улыбнулся он.

– Вот так, – улыбнулась она.

О мулине больше не напоминала.

Вот и всё. Четыре раза в неделю она будет тут дежурить. Зубрить учебники. Редко вышивать. А там, в городе, – с кем-то стоять в тени после танцев.

Нельзя же сердиться на неё за то, что ей двадцать три года и она здорова до последней клеточки и кровинки.

– Счастливо! – сказал он без всякой обиды.

И уже пошёл. Вдруг с той же лёгкостью и простотой она окликнула:

– Алё, Олег!

Он обернулся.

– Вам, может, переночевать будет негде? Запишите мой адрес.

(Как? И она?)

Олег смотрел недоумённо. Понять это – было выше его разумения.

– Очень удобно, около самой трамвайной остановки. Мы с бабушкой вдвоём, но и комнатушки две.

– Спасибо большое, – растерянно принял он клочок бумажки. – Ну, вряд ли… Ну, как придётся…

– Ну, вдруг? – улыбалась она.

В общем, в тайге б он легче разобрался, чем среди женщин.

Ступил он ещё два шага и увидел Сибгатова, тоскливо лежащего на спине на твёрдом щите в своём затхлом углу вестибюля. Даже в сегодняшний буйно-солнечный день сюда попадали только десятые отражения.

Смотрел Сибгатов в потолок, в потолок.

Похужел он за эти два месяца.

Костоглотов присел к нему на край щита.

– Шараф! Ходят слухи упорные: всю ссылку распустят. И – спец, и – адм.

Шараф головы к Олегу не повернул, глаза только одни. И как будто ничего не принял, кроме звука голоса.

– Слышишь? И вас, и нас. Точно говорят.

А он – не понимал.

– Не веришь?.. Домой поедешь?

Увёл Сибгатов глаза на свой потолок. Растворил безучастные губы:

– Мне – раньше надо было.

Олег положил ему руку на руку, а та была на груди, как у мертвеца.

Мимо них бойко проскочила в палату Нэля:

– Тут у вас тарелочков не осталось? – и оглянулась: – Э, чубатый! А ты чего не обедаешь? А ну, тарелки освобождай, ждать тебя?

Вот это да! – пропустил Костоглотов обед и даже не заметил. Домотало его! Только одного он не понял:

– Тебе-то что?

– Как что? Я – раздатчица теперь! – объявила гордо Нэля. – Халат, видишь, чистый какой?

Поднялся Олег – пойти похлебать свой последний больничный обед. Вкрадчивый, невидимый и беззвучный, выжег в нём рентген всякий аппетит. Но по арестантскому кодексу невозможно было оставить в миске.

– Давай, давай, управляйся быстро! – командовала Нэля.

Не только халат, – у неё по-новому были и локоны закручены.

– Во ты какая теперь! – удивлялся Костоглотов.

– А то! Дура я за триста пятьдесят по полу елозить! Да ещё и не подкормишься…

34

Как, наверно, у старика, пережившего сверстников, бывает тоскливая незаполненность – «пора, пора уходить и мне», так и Костоглотову в этот вечер в палате уже не жилось, хотя койки были все заполнены, и люди – всё люди, и заново поднимались как новые те же вопросы: рак или не рак? излечивают или нет? и какие другие средства помогают?

К концу дня последний ушёл Вадим: привезли золото, и его перевели в радиологическую палату.

Только и осталось Олегу пересматривать кровати и вспоминать, кто тут лежал с самого начала и сколько из них умерло. Получалось, что и умерло как будто немного.

Так душно было в палате и так тепло снаружи, что Костоглотов лёг спать с приоткрытым окном. Воздух весны переваливал на него через подоконник. Весеннее оживление слышалось и из маленьких двориков старых домишек, которые теснились вприлепку к стене медгородка с той стороны. Жизнь этих двориков через кирпичную стену городка не была видна, но сейчас хорошо слышались то хлопанье дверей, то крик на детей, то пьяный зык, то гнусавая патефонная пластинка, а уже поздно после отбоя донёсся женский сильный низкий голос, выводивший врастяжку, то ли с надрывом, то ли с удовольствием:

И шахтё-ора молодо-огоНа кварти-иру привела-а…

Все песни пели – о том же. Все люди думали – о том же. А Олегу надо было – о чём-нибудь другом.

Именно в эту ночь, когда встать предстояло рано и силы надо было беречь, Олег совсем не мог заснуть. Проволакивалось через его голову всё нужное и ненужное: недоспоренное с Русановым; недосказанное Шулубиным; и ещё Вадиму какие надо было высказать аргументы; и голова убитого Жука; и оживлённые лица Кадминых при жёлтой керосиновой лампе, когда он будет выкладывать им миллион городских впечатлений, а у них будут новости аульные и какие они за это время слышали музыкальные передачи – и приплюснутая хибарка будет казаться им троим наполненною вселенной; потом рассеянно-надменное выражение восемнадцатилетней Инны Штрём, к которой теперь Олег и подойти не посмеет; и эти два приглашения – два женских приглашения остаться ночевать, ещё и от них ломило голову: как нужно было правильно их понимать?

В том ледяном мире, который отформовал, отштамповал олегову душу, не было такого явления, такого понятия: «нерасчётливая доброта». И Олег – просто забыл о такой. И теперь ему чем угодно было легче объяснить это приглашение, чем простой добротой.

Что они имели в виду? и как он должен был поступить? – ему не было понятно.

С боку на бок, с боку на бок, и пальцы разминали невидимую папиросу…

Поднялся Олег и потащился пройтись.

В полутьме вестибюля, сразу у двери, в своём обычном тазике на полу сидел Сибгатов, отстаивая свой крестец – уже не с терпеливой надеждой, как прежде, а с завороженной безнадёжностью.

А за столиком дежурной сестры, спиной к Сибгатову, склонилась у лампы узкоплечая невысокая женщина в белом халате. Но это не была ни одна из сестёр – дежурил сегодня Тургун, и, наверно, он уже спал в комнате врачебных заседаний. Это была та диковинная воспитанная санитарка в очках, Елизавета Анатольевна. Она успела уже за вечер все дела переделать и вот сидела, читала.

За два месяца, которые пробыл тут Олег, эта старательная санитарка с лицом, полным быстрого смысла, не раз ползала под их кроватями, моя пол, когда все они, больные, лежали поверх; она передвигала там, в глубине, таимые сапоги Костоглотова, не побранясь ни разу; ещё она обтирала тряпками стенные панели; опорожняла плевательницы и начищала их до сверкания; разносила больным банки с наклейками; и всё то тяжёлое, неудобное или нечистое, что не положено было брать в руки сестре, она приносила и уносила.