себе не знал бы. Он такой и иной, другой и тот же самый, единственный в своем роде и всякий возможный — словом, никакой.
Но он не просто никакой, ибо способен быть каким угодно: он тот, кто был ничем, но готов стать всем. В подполье заключена своего рода виртуальная человечность, в том смысле, какой придавал понятию виртуальности французский философ Ж. Делёз, противопоставляя его понятию актуальности, — нечто анонимное, имманентное, нейтральное, но предельно живое, «некая жизнь», согласно формуле французского философа, «живая жизнь», согласно формуле Достоевского.
Напомню, что Делёз определял имманентность, ссылаясь на роман Чарльза Диккенса «Наш общий друг». В нем есть один малосимпатичный персонаж — некто Райдергуд, плут и негодяй. Плавая на своем ялике по ночной туманной Темзе и высматривая по своему обыкновению, где что плохо лежит, он попал под пароход и чуть было не распрощался с жизнью. На счастье проходимца, его выловили из воды и перенесли в ближайший дом. Человек, которого прежде все чурались, чья жизнь не вызывала у окружающих ничего, кроме омерзения, оказавшись на пороге смерти, вдруг становится всем близок. «Искра жизни в нем странным образом отделилась от него Самого» и зажгла других, «вероятно, потому, что это — жизнь, а все они еще живы и когда-нибудь должны умереть»[587]. В статье под названием «Имманентность: некая жизнь» Делёз писал о Райдергуде:
Все хлопочут, чтобы его спасти, так что даже из самой глубины своего забытья этот презренный человек начинает ощущать, как в него проникает тепло. Но по мере того, как он возвращается к жизни, спасители становятся холоднее, и сам он возвращается к обычной грубости, озлобленности. Между его жизнью и его смертью есть такой миг, когда некая жизнь играет со смертью. Жизнь индивида уступает место жизни безличной и тем не менее единичной, которая источает чистое событие, освобожденное от случайностей внутренней и внешней жизни, то есть от субъективности и объективности того, что происходит. Homo tantum, которому все соболезнуют и который достигает своего рода блаженства. Это своеобычность, относящаяся не к индивидуации, а к сингуляризации: жизнь чистой имманентности, нейтральная, по ту сторону добра и зла, поскольку лишь субъект, воплощавший ее среди вещей, делал ее доброй или злой. Жизнь той или иной индивидуальности уходит в тень, уступая место той единственной в своем роде жизни, что имманентна человеку, у которого нет имени, хотя его ни с кем не спутаешь. Своеобычная сущность, некая жизнь[588].
Можно думать, что подобное определение вполне подошло бы и для постижения неуловимой сущности подпольного.
Глава одиннадцатая
ФИЛОСОФИЯ ИЗ ПОДПОЛЬЯ
Для темы подпольного человека во французской мысли важно с самого начала назвать двух авторов, которые предопределили векторы исследования бессознательного применительно к творчеству Достоевского. Это З. Фрейд и его эссе «Достоевский и отцеубийство» и Л. Шестов и его работы «Преодоление самоочевидностей» и «Философия трагедии: Достоевский и Ницше». Первый приведет нас к недавно вышедшей книге французского психоаналитика бразильского происхождения Эйтора О’Дуайра де Маседо «Клиника Достоевского, или Уроки безумия» (2015)[589]. Она представляет собой опыт разработки основных клинических понятий психоанализа (безумие, бред, перверсия, травма, фантазм) сквозь призму литературных произведений Достоевского, изображенных романистом конфликтов, ситуаций, персонажей, которые обретают величие, сталкиваются с другим или низвергаются в бездны в силу встречи с «бессознательным». Через второго автора мы выходим к критике психоанализа в масштабном двухтомном труде Ж. Делёза и Ф. Гваттари («Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения», 1972; «Тысяча плато: Капитализм и шизофрения», 1980).
Заметим, что во Франции Достоевский, Фрейд и Шестов удивительным образом оказались в одной «увязке», то есть под одной обложкой влиятельного литературного журнала «Новое французское обозрение» («Nouvelle revue française», № 18 за 1922 год). Чуть ранее, в 1921 году, выходит перевод «Введения в психоанализ» Фрейда. Обзорная статья известного писателя-унанимиста Ж. Ромена, посвященная этой книге, благодаря которой психоанализ входит в моду в парижских салонах, открывает том, где помимо писем Достоевского, «Исповеди Ставрогина» и эссе А. Жида «Достоевский» появляется статья Шестова «Преодоление самоочевидностей» в переводе Б. Ф. де Шлёцера.
Шестов, как известно, считал «Записки из подполья» одним из самых замечательных произведений не только русской, но и мировой литературы. Для него эта повесть являлась величайшим произведением Достоевского, а написанные им впоследствии толстые романы — лишь комментарием и попыткой решить загадку, изложенную в «Записках из подполья»; вокруг этой загадки он и строил все свои рассуждения о писателе. Отмечая в книге «Достоевский и Ницше», что «давно уже художественное творчество принято считать бессознательным душевным процессом»[590], Шестов полностью отождествляет подпольного парадоксалиста с автором. В отношении к Достоевскому Шестова роднит с Фрейдом то, что оба использовали тексты русского писателя для доказательства собственных мыслей. Оба совершали одну и ту же методологическую ошибку — отождествляли автора и героя, что уже неоднократно подвергалось критике. Однако после появления известного тезиса о «смерти автора» возрождается новая фигура читателя и недоразумение Шестова и Фрейда как бы отступает на второй план: в лишенном авторской инстанции тексте звучит само слово, голос, речевой субъект, напрямую обращающийся к читателю, который также обретает право голоса, то есть формирования смысла. Как это ни парадоксально, но Шестов намного раньше структуралистов и постструктуралистов заговорил о праве читателя на формирование смысла:
Нет большего заблуждения в русской публике, что писатель существует для читателя. Наоборот — читатель существует для писателя. Достоевский и Ницше говорят не затем, чтобы распространять среди людей свои убеждения и просветить ближних. […] Они зовут к себе читателя, как свидетеля, они от него хотят получить право думать по-своему, надеяться — право существовать. Идеализм и теория познания прямо возвещают им: вы безумцы, вы безнравственные, осужденные, погибшие люди. И они апеллируют к последней возможной инстанции, в надежде, что этот страшный приговор будет отменен…[591]
В этом смысле безудержный сарказм подпольного парадоксалиста можно отнести к разряду безумия (наряду с паранойей Двойника, идиотией Идиота), к своего рода бреду сумасшедшего. С медицинской точки зрения бред — это проявление болезни, дисфункция. Но Фрейд, как известно, определил по-своему невроз, психоз и перверсию и пересмотрел понятие нормы как абсолютного здоровья. Фрейд, а вслед за ним Лакан утверждают, что