— Ошибаешься ты, пожалуй? — говорю я, сомнительно покачивая головой.
— Я? — тихо воскликнул Егор, сощурив кремнёвые глаза. — Я, брат, на год вперёд все эти дела и поступки вижу, уж поверь!
Улыбаясь, он продолжает:
— Нет, перенести склад Кузьме в дом — это и приятно и безопасно: Мокей неграмотен, Марья не выдаст, а сам старик не найдёт — надо, чтобы не нашёл, это уж Гнедого обязанность.
— Говорят — избил старик Марью за связь с солдатом, — сказал я.
Егор равнодушно пояснил:
— Куда ему людей бить! Слаб уж, не может. Был в силах, так сына в дураки забил и оглушил на всю жизнь. Это Мокей колотил сестру, по отцову приказу, но он, глухой, сильно бить не смеет, боится Марьи, она сама его треплет, когда ей не лень. Видел я её сегодня — она шла с Варварой Кирилловной капусту рубить, — ничего, хохочет.
Пристально и задумчиво глядя на меня, он говорит:
— Всё это не важно, тёзка, всё это дребедень. А вот замечаешь ты или нет, что Авдей у нас всё больше скучает?
— Да, заметно.
— То-то. А не кажется тебе, что не по пути ему с нами?
Я не сразу ответил.
— Нет, будто бы не кажется.
— Будто бы?
Досекин усмехнулся, помолчал и снова тихо повторил:
— На год вперёд все дела вижу, да… От этого в сердце у меня будто смола кипит иной раз.
На скулах у него появились желваки, он протянул сквозь зубы:
— Понимаю я, что должны мы быть самые спокойные люди на Руси — не завтра наш праздник, не через год и не через десять лет, понимаю! Дела эвон сколько! Вся Россия — это как гора до небес вершиной. Да… Да, брат, всё это я понимаю и спокоен. Только боюсь — не убить бы мне кого!
Мне стало боязно за него, и жуткое коснулось сердца.
— Ты что? — спрашиваю, подходя к нему.
Но он уже оправился и заговорил мягче, с улыбкой в глазах:
— Спокойные люди — силища! О, господи, как мне всегда умиляет душу слесарь этот, убитый на Лесной. Вспоминаю о нём, и — всего меня приподнимает изнутри: вот — умер человек, а я питаюсь его силой и живу! Вижу все: приходят солдаты к нему, зовут — пойдём! «Это, спрашивает, вам и приказано убивать меня?» Не смеют ответить, а? «Жалко, говорит, вас, что, молодые ребята, начинаете вы жизнь свою убийством. Идёмте!» Застрелили они его. Какой народ! Даже обругать неохота таких. На третий день с одним из них сидел я в трактире — совсем разбитый человек: кобенится, лается, а глаза мёртвые. Спился он, наверное. А то — удавился. Видно было, что нельзя ему жить, — померла душа.
— Что с тобой, Егор? — снова спрашиваю я. Он встрепенулся, встал.
— Ничего. Так. Вспомнилось. Ну, ночью я иду в город; говори, что надо, пора мне.
И ушёл, спокойный.
Дней через десять я сидел поздно вечером с Варварой, рассказывая ей о древних русских народоправствах во Пскове и Новгороде, вдруг — топот на дворе, в сенях, и входит Досекин с Авдеем.
— Добрый вечер! — здоровается Егор, спокойно и громко. — Помешали мы? Извините, коли так! Вот, у Авдея — новость.
Никин бросил в угол шапку, пригладил волосы и, оглянув комнату, просит:
— Ты, Варвара Кирилловна, помолчи о том, что я скажу…
— Покланяйся, может и помолчу! — недружелюбно отвечает Варя.
Он сел, согнулся вдвое, локти на коленях, голова между ладонями зажата, потом выпрямился, вытянул ноги, плюнул на пол.
— Ты рассказывал бы, — предлагает Егор, закуривая.
— Дело такое, — глуховато начал Никин, — узнал Кузьма Астахов, что Марья живёт с Гнедым… Я, Варвара Кирилловна, потому сказал — помолчи, что дело это не общественное, а моё, видишь ты…
Варя удивлённо посмотрела на него и молчит. Егор держит перед лицом папироску и, осторожно сдувая с неё пепел, говорит:
— Кузьма зовёт его в зятья.
— Вот! — кратко сказал Авдей и смотрит на меня, растерянно улыбаясь. Его серьёзное, красивое лицо осунулось, поблёкло, глаза налились томной мутью, и сквозь неё из глубины сверкают незнакомые мне искры тайной радости, страха или злобы — не пойму я.
— Рассказать с начала? — спрашивает он Досекина. Не отрывая глаз от своей папиросы, тот равнодушно говорит:
— Как хошь!
Авдей встал — он показался мне вытянувшимся ещё больше за эти дни.
— Вчера в обед иду я около избы, а он меня позвал…
— Позвал… — неопределённо повторил Егор.
— Ей-богу — сам позвал! — воскликнул Никин и поднял руку, как бы желая перекреститься.
— Я не спорю! — говорит Егор. Он качается и тихонько посвистывает сквозь зубы.
Никин сел в угол, в тень, и оттуда неровно течёт его крепкий голос, нескладно идут осторожные слова.
— Хворый он, Кузьма Ильич, хилый, видно, умрёт скоро. «Желаю, говорит, я, чтобы ты обвенчался с Настасьей». — «Ты, мол, желаешь, а я не могу — чем кормить мне её?» Говорили мы с ним долго…
— Долго… — повторяет Егор, кивая головой.
— Да! И он перечисляет: Мокей-де не хозяин, да и бездетен, Машка всё с полюбовниками промотает, а имущества у меня много…
— Много… — эхом отражает Досекин вкусно сказанное слово.
Варя, кусая губы, жмётся к моему плечу, и мне тоже смешно, грустно и стыдно.
Авдей снова встал на ноги.
— Ты не смейся, пожалуйста, Егор! — просит он вздрагивающим голосом. Ты пойми — мочи моей нету жить так! Когда-то что будет у вас, а жизнь идёт!
— Она идёт! — уверенно говорит Егор. — Она, брат, ни минуты не стоит, жизнь!
— Да! А Настя — в городе. Устал я, изголодался! Мать эта у меня — надо понять, братцы! Человек не скот, терпения у него мало!
— Ты рассказывай, коли хочешь, — предлагает Егор.
А Авдей медленно жуёт вялые слова:
— «Не связала бы её нечистая сила с тобой, говорит, была бы она замужем за хорошим человеком…»
— А ты чем не хорош? — тихо спрашивает Варя. — Он верно рассчитал — в твоих руках ничего не пропадёт.
— Он это тоже говорил, — подтверждает Авдей, — парень, дескать, ты трезвый, умный, мужик настоящий…
Егор тем же голосом продолжает:
— «Товарищей своих крамольных брось, иди лучше к нам, мироедам…»
Никин спохватывается и растерянно бормочет:
— «Остаётся, говорит, у меня одна Настасья, а кроме её — никого». И плачет. Я, братцы, понимаю, но — я решился…
Он стоит среди горницы длинный, угрюмый, с растрёпанными волосами.
— Вы подумайте — будут у меня книги, то есть деньги, будут и газеты у всех, книг купили бы, школу бы выстроили и — хорошего учителя при ней… Вы поддержите меня! А не будете вы мне верить — и я себе верить не буду!
— Пожалей его! — шепчет мне Варя.
— А теперь, — тянет Никин, — выдел этот… Двоит он человека…
— Брось-ка ты эти речи, Авдей! — говорит Егор, закуривая снова.
Но Авдей, должно быть, не всё рассказал и продолжает бессвязно:
— Плачет — для кого работал полста лет! Для чужого человека! Избу хочет нам ставить отдельную, земли даст пять десятин, пару лошадей, корову…
Он взмахивает правой рукой, пальцы на ней растопырены и загнуты крючками — это неприятно видеть.
— Я говорю — довольно уж, Авдей! — нехотя сказал Досекин. — Что у тебя будет и что будет с тобой — потом увидим.
Он встал, подошёл к нему вплоть.
— Не знаю, как другие, а я плохо верю в дружбу сытого с голодным, и ты лучше не обещай дружбы, эта ноша не по силам, пожалуй, будет тебе. Не обещай! А обещай одно: держать язык за зубами всегда, и ныне, и во веки веков. Вот это…
— Братцы! Егор! — воскликнул Авдей, странно топая ногами.
— Подожди!
— Мы с тобой товарищи измала…
— Погоди! — тихо и твёрдо остановил его Досекин. — Ты запомни — если благодаря твоему языку хоть один человек когда-нибудь…
— Егор Петрович! — плачевно воззвал Никин. — Обидно мне…
И Варя шепчет:
— Жалко его…
А мне — не жалко.
Душа моя окутана сумраком и холодна. Глажу тихонько Барину руку, молчу, смотрю на лицо Егора и чувствую, как тяжело ему говорить.
— Ты понял, что я говорю?
— Эх, Егор!
— Пойми! Я тебе грозить не стану — зачем грозить? Ты знаешь меня, знаешь, что я упрям, задуманного не брошу, не доведя до конца. Вот и весь разговор!
Никин изломанно опустился на лавку и, вздыхая, ворчит:
— Обидел ты меня… а за что?
— Я не обижал тебя, нет! — говорит Егор, помахивая шапкой. — Я, брат, знаю — в эту минуту ты себе веришь. Только я уж не первый раз слышу такие речи и обещания, бывало это: выпадет человеку жирная кость, примется он глодать её и одичает. Было это!
— Увидишь! — пообещал Авдей и, помолчав ещё, тише добавил: — Я теперь несколько отойду от вас…
Егор опустил голову, тихо сказав:
— Конечно!
«Сейчас это кончится», — облегчённо подумал я. А по щекам Вари текут слёзы.
С минуту молчали. Потом Никин пробормотал:
— Он скоро умрёт, тогда увидите, как я…
— Ну, — молвил Егор, заглушая эти слова, — пожалуй, время спать!