у Никитских ворот, выходил сразу на три улицы: Тверской бульвар, Большую Никитскую и Леонтьевский переулок. Многие оказались взаперти своих квартирах, не успев запастись продуктами, и многим пришлось пережить весьма трудные дни, в течение которых приходилось питаться одним картофелем. В некоторых квартирах спали не раздеваясь».
Но если москвичи-обыватели старались пережить «лихие времена» по своим квартирам, то находились люди, которые встали в октябре 1917 года на защиту Москвы от большевиков. К сожалению, сейчас историкам известны лишь немногие из имен старших офицеров, проявивших себя при защите Москвы от большевиков.
Один из них, полковник Л. Н. Трескин. Полковник лейб-гвардии Волынского полка Л. Н. Трескин – кадровый офицер. Окончил в 1908 году Александровское военное училище в Москве. В составе полка участвовал в Первой мировой войне и был награжден несколькими орденами. 3 октября 1917 года, находясь в Москве, он явился в Александровское училище, где формировались отряды добровольцев, вступивших в противоборство с формированиями Красной гвардии. Сначала полковник Л. Н. Трескин нес охрану здания Художественного электротеатра во главе подразделения юнкеров и учащейся молодежи. В последующие дни полковник Трескин держал оборону в Лефортово, в здании Алексеевского пехотного училища, откуда прибыл в Александровское училище, где и был вынужден сложить оружие.
Другим кадровым офицером, сыгравшим заметную роль в обороне от большевиков Москвы осенью 1917 года, был полковник В.Ф. Рар. Он участвовал в русско-японской войне 1904–1905 годов, воевал на фронтах Первой мировой войны. В октябрьские дни 1917 года В. Ф. Рар организовал оборону казарм 1-го кадетского корпуса силами кадетов старших классов. Исход боев решила артиллерия большевиков. Распустив кадетов, полковник В. Ф. Рар тем самым спас их от гибели, потому что, по свидетельству современного московского историка С. В. Волкова, часть защитников Москвы, сдавшихся «под честное слово» войскам Военно-революционного комитета, были расстреляны на территории воинских казарм в Лефортово.
Еще одним кадровым офицером, чье имя известно историкам, – полковник К. К. Дорофеев. Будучи начальником штаба Московского военного округа, он организовал сбор добровольцев в Александровском военном училище.
Известно имя еще одного защитника Москвы из числа штаб-офицеров – подполковник Синьков. Вечная им память!
Хочется верить, что если бы полковник Л. Н. Трескин возглавил сопротивление против большевиков в Москве, возможно, все обернулось бы в нашей истории по-другому…
После окончания боев и прихода к власти большевиков жизнь в Москве совсем расстроилась. Водопровод не действовал, электричество подавалось с 6 до 12 часов, и то с перебоями, продукты исчезли. Приходилось часами стоять в очередях за хлебом, сахаром, табаком.
7 ноября 1917 года большевистский Временный революционный комитет опубликовал обращение ко всем гражданам, в котором говорилось:
«Богатые классы оказывают сопротивление новому, советскому правительству, правительству рабочих, солдат, крестьян… Мы предостерегаем – они играют с огнем. Стране грозит голод. … Мы предупреждаем богатые классы и их сторонников: …богатые классы и их прислужники будут лишены права получать продукты».
Тогда в Москве что-либо купить можно было только на «черном рынке». Как вспоминал о том времени штабс-капитан А. Г. Невзоров: «Достать чего-нибудь съедобного стало задачей. Павшую от истощения и непосильной работы лошадь, брошенную на Страстной площади, разделывали по частям и уносили домой. Настроение у всех было отчаянное».
На Сухаревском рынке ржавая вонючая сельдь стоила два рубля, столько же фунт хлеба… «Одним бублик – другим дырка от бублика, это и есть большевистская республика», – горько злословили москвичи. Тяжелый быт зимней большевистской Москвы навалился на людей…
Офицеров в Москве большевики поставили вне закона, объявив их регистрацию. Те, кто не являлись на регистрацию, становились врагами народа, а те, кто являлись, – арестовывались.
– Трудный выбор, как у богатыря на распутье, – горько шутили между собой офицеры.
Прапорщик Лоза не собирался являться на регистрацию офицеров.
«Сдавать личное оружие большевикам и регистрироваться, еще чего не хватало!» – зло думал Николай, чувствуя, как усталость наваливается на него. За эти дни он столько пережил и перечувствовал, глубоко и тяжело переживая все произошедшее. От крови, от убийств русских русскими, от всего кошмара разрушения Москвы он перегорел психологически и морально. Наступила апатия. Нервное напряжение миновавшей недели дало о себе знать. Он ничего не хотел слышать ни о революции, ни о политике… Он принял решение.
Пробираясь ночью по московским улицам, пронизанным ледяным ветром, с разбитыми пулями газовыми фонарями, из которых вырывались вверх синие языки газа, хрустя битым стеклом под сапогами, он не узнавал Москву. Николай выбирал переулки потемнее, чтобы не попасться в руки красных патрулей…
Очевидец событий писатель К. Паустовский в «Повести о жизни» вспоминал последний день «кровавой московской недели»: «…Мы осторожно вышли на Тверской бульвар. В серой изморози и дыму стояли липы с перебитыми ветками. Вдоль бульвара до самого памятника Пушкину пылали траурные факелы разбитых газовых фонарей. Весь бульвар был густо опутан порванными проводами… Дома, изорванные пулеметным огнем, роняли из окон острые осколки стекла, и вокруг все время слышалось его дребезжание…»
Революционный Петроград кровью подавил «контрреволюционную» и консервативную Москву. Все произошедшее в советских учебниках будет скромно именоваться «установлением советской власти в Москве».
Старая политическая и культурная элита Первопрестольной покидала город, уезжая, кто на запад, кто – на восток, а в основном на юг страны… Запуганная кровопролитием Москва затаилась. Редкие обыватели из бывших – священник, старенький генерал, пожилая дама, студент, торопясь по своим делам, вжимали голову в плечи, стараясь не привлекать к себе внимания победивших пролетариев.
Позже москвич Никита Окунев запишет в своем дневнике о том времени: «Все слилось, война и революция, в один страшный всеразрушающий хаос. Колоссальный сдвиг к новой жизни… но в настоящее время она – не жизнь, а разруха, голод, преступления, мор и смерть!» (Воронов В. Как это было в августе 1918-го // Совершенно секретно. №8. 2018).
Николай Игнатьевич Лоза, усталый и опустошенный от всей этой человеческой мясорубки, решил добираться в Полтавскую губернию на свой родной хутор Базилевщина. Николая трудно было узнать, так он изменился. Щеки впали, лицо обросло щетиной, и только пристальный взгляд темных карих глаз остался прежним. Перед отъездом Николай раздобыл документы на проезд, свои подлинные документы зашил за подкладку белой от стирок гимнастерки. Отдельно спрятал деньги – среди которых было несколько синих банкнот с портретом Николая I, достоинством в 50 рублей, бледно-зеленые думские купюры, на которых красовалась «ощипанная курица» – как называли в народе лишившегося корон двуглавого орла на гербе Российской республики, рисунок которого разработал художник Билибин, по 50 рублей и длинная лента коричневых двадцатирублевых бумажек – керенок.
«На первое время хватит, – думал Николай, – а дальше заработаю».
Он натянул залоснившиеся до блеска брюки, переобулся в изрядно растоптанные солдатские сапоги и