Я отнюдь не собираюсь выдавать умозаключения моего героя за последнее слово мудрости, друг мой читатель. Если история юности Пьера Гюгенена, странствующего подмастерья, хоть сколько-нибудь успела заинтересовать вас, вы, быть может, с еще большим интересом прочтете историю зрелых его лет[138] и убедитесь тогда, что герой наш не раз еще усомнится в том, правильно ли он поступил, и станет вопрошать о том свою совесть. Но в том возрасте, в каком он предстает перед нами здесь, этот восторженный юноша не видел для себя никакого иного выхода, кроме отречения — очень поэтического, чуть ли не христианского, отречения от земного счастья. Ведь он вырос в этих понятиях, ими питались и его добродетель, и его идеалы, и его любовь, и не мог он в один миг отречься от всего. Давно жаждал он совершить что-то героическое, теперь случай представился, и он, не колеблясь, принял решение. Он оказался романтичнее героев всех тех романов, которые прочел. Ему казалось, что, отказываясь от Изольды, он будет более достоин ее любви, что, проявив пренебрежение к богатству, которое она ему предлагает, он докажет ей, что она не ошиблась в своем выборе. В этом было немало гордыни. Но в любом благородном поступке можно найти ее, если хорошенько разобраться.
Дождавшись, чтобы граф де Вильпрё почувствовал себя лучше, он отважился попросить разрешения поговорить с ним. Сначала ему было отказано; но он настаивал и добился своего.
Старый граф был бледен и суров.
— Пьер, — сказал он измученным голосом, — неужели пришли вы глумиться над моим горем и болезнью? Я любил вас как родного сына, я раскрыл вам свои объятия, я мог бы отдать вам половину своего состояния, как самому достойному и самому ценному человеку, а вы предали меня. Вы соблазнили мое дитя!
Пьер не дал обмануть себя этой заранее подготовленной патетической речью и только усмехнулся в душе тем усилиям, которые тратит граф, стараясь обезоружить того, кто пришел к нему добровольно сдаться.
— Нет, господин граф, — отвечал он твердо, — я не совершал подобного преступления, и мне не в чем себя упрекнуть. А если бы даже был я таким подлым, что мог бы подумать об этом, ваша благородная внучка сумела бы достойно защитить свою честь. Клянусь вам всем, что только есть самого святого на свете для нас обоих, я впервые коснулся вчера вечером ее руки и никогда до этого мгновения не мог даже подумать, что она может меня полюбить.
У графа сразу словно камень свалился с груди. Этим словам невозможно было не поверить, зная хоть немного правдивость и высокую нравственность Пьера Гюгенена. Впрочем, граф слишком хорошо знал и свою внучку, чтобы заподозрить, что ее роман мог сколько-нибудь походить на роман маркизы. Но, узнав, что намерение Изольды зародилось совсем недавно, он с радостью подумал, что тем легче будет отговорить ее отказаться от него.
— Пьер, — сказал он, — я вам верю. Скорей я усомнился бы в самом себе, нежели в вас. Но способны ли вы быть столь же мужественным, сколь и правдивым? Я верю вам, вы ничего не делали, чтобы смутить сердце моей внучки. Но вы обязаны сделать теперь все, чтобы напомнить ей о ее долге и о том, что она должна повиноваться мне.
— Очень уж вы торопитесь, господин граф, — отвечал Пьер, — вы явно преувеличиваете мои душевные силы. Благодарю вас за это, но мне все же хотелось бы понять, почему вы отказываетесь выдать свою горячо любимую внучку за человека, которого уважаете до такой степени, что требуете от него акта мужества, которого не осмелились бы потребовать от кого-либо другого?
Этот коварный вопрос был единственной местью, которую Пьер позволил себе, чтобы отплатить старому графу за его лицемерие. В ответ тот начал приводить какие-то смехотворные довода и так запутался в мелочных и пошлых соображениях, что Пьеру стало его даже жалко. Граф вдруг заявил, будто Изольда уже очень давно обещана другому, хотя Пьер отлично понимал, что это ложь и что он никому не мог обещать руки своей внучки без ее согласия. Потом он заговорил о свете, об общественном мнении, о предрассудках, о том, какой несчастной, всеми отверженной и презираемой станет Изольда, если она послушается своего сердца. Да, конечно, суждения света и нелепы и несправедливы, но нельзя не считаться с ними, чтобы не оказаться выброшенным за борт. Изольда еще ребенок, она, несомненно, раскается, что поддалась романтическому увлечению. И Пьер тоже горько раскается, он будет чувствовать себя униженным, его замучают укоры совести, он будет в отчаянии при виде страданий любимого существа, принесшего себя ему в жертву.
— Не стоит продолжать, господин граф, — прервал его Пьер, — мне достаточно и того, что вы сказали. Я понял и ваши опасения и ваш отказ. Но это не имело бы ровно никакого значения (я лучшего мнения, чем вы, об уме и душевных силах вашей внучки), если бы я сам не принял уже определенного решения. Ибо я пришел к вам, чтобы сказать нечто, что, быть может, явится для вас неожиданностью. Я отказался бы стать вашим зятем, даже если бы вы согласились на этот брак. Помните ли вы, господин граф, ту беседу, которой почтили меня в тот день, когда мы говорили с вами о собственности? Вспомните, вы тогда не дали мне никакого ответа на мой вопрос. И я так до сих пор и не знаю, действительно ли богатство является правом, а бедность — долгом. Человек я простой, малопросвещенный, но честный, а потому хочу выполнять свой долг — и остаться бедняком. Вот что могу ответить вам я.
Граф, совсем обессилев от болезни, пережитого страха и радости, со слезами обнял рабочего в благодарность за то, что тот столь великодушно пощадил его тщеславие и отказался от его состояния.
— А теперь, — холодно сказал ему Пьер, выслушав поток лестных слов, которые не произвели на него особого впечатления, — позвольте мне повидаться с мадемуазель де Вильпрё и поговорить с ней без свидетелей.
— Хорошо, Пьер, — сказал граф, немного поколебавшись. — Я знаю, вы никогда не лжете. Свое обещание вы сдержите. Я верю, что решение ваше твердо.
Пьер и Изольда провели вдвоем около двух часов. Со всех сторон обсудили они вопрос о высоком идеале и долго спорили о том, как правильнее всего претворить его в жизнь. Изольда была непоколебима в своем решении соединиться с тем, кого считала своим избранником, и Пьер, вконец измученный борьбой, которую вынужден был вести вопреки собственному сердцу, уже исчерпал все свои доводы. Но тут Изольда сказала ему:
— Да, Пьер, нам надобно расстаться — на несколько месяцев, на годы, быть может. Когда я вспоминаю свой вчерашний ужас, то отчаяние, которое испытала, увидев, как подействовало на дедушку мое решение, мне становится ясно, какие непереносимые угрызения совести стали бы терзать меня в случае, если бы своим упорством я способствовала смерти человека, который после вас дороже мне всех на свете; да, Пьер, после вас, потому что вы лучше, чем он, и в моем сердце занимаете большее место. Но я слишком многим ему обязана. Пусть он вел себя малодушно, пусть он неправ, это не освобождает меня от моего долга по отношению к нему. До тех пор, пока он будет противником нашего брака, я больше не заговорю с ним об этом. Упаси меня бог отравить последние годы его жизни, проявляя настойчивость, которая в конце концов, возможно, и заставила бы его уступить! Но, кто знает, может быть, он и сам (я надеюсь на это, я так привыкла верить в него) снова придет к тому, что всегда проповедовал и претворял в жизнь. Если ж этого не случится, я буду послушна его желаниям, всем, кроме одного — замуж я ни за кого, кроме вас, не выйду. Ибо отныне я принадлежу вам. В этом я поклялась перед богом и собственной совестью и клятве этой останусь верна. Будет ли это через год или через десять лет, но в тот день, когда я буду свободна, вы, Пьер, если только хватит у вас терпения ждать меня до тех пор, найдете в моем сердце те же чувства, что живут в нем сейчас, когда мы расстаемся с вами.
Три дня спустя граф, его внук, внучка и племянница уже катили в дорожной карете, запряженной четверкой лошадей, по направлению к Парижу, в то время как Коринфец трясся в дилижансе, увозившем его в Лион, откуда ему предстояло отправиться в Италию; в замке между тем молчаливая Савиньена, глотая слезы, прибирала опустевший кабинет Изольды, в мастерской весело распевал берриец, а Пьер, бледный как полотно, осунувшийся, постаревший за один день лет на десять, стоял у своего верстака и спокойно работал, терпеливо отвечая на встревоженные расспросы папаши Гюгенена.
ПЕРЕВОД А. Андрес
Маркиз де Вильмер
I
Письмо госпоже Камилле Эдбер
(в Д*** через Блуа)
«Милая сестра, тебе нет причин тревожиться: я благополучно добралась до Парижа и даже не устала. Поспала несколько часов, выпила чашечку кофе, привела себя в порядок. Сейчас найму фиакр и отправлюсь к госпоже д'Арглад, а она уже представит меня госпоже де Вильмер. Нынче же вечером опишу тебе, как прошла знаменательная встреча, а пока посылаю эту записочку, чтобы ты не беспокоилась о моем здоровье и исходе поездки.