Читать интересную книгу Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3 - Александр Солженицын

Ведь действительно немецкое, остзейское нас давило двести лет. На этом можно будет искать общий язык с солдатами. И от немцев – сильно почистить армию, хоть, допустим, все они верны.

И ещё так придумали измайловские выборные офицеры: немедленно приступить к созданию «железной просвещённой дисциплины». Но, мол, казарма – наша святыня, и пусть рабочие не учат нас военному поведению.

Ещё больше понравилось Гучкову:

– Замечательно сказано! Это надо будет перенять. Железная просвещённая!

Нужда скачет, нужда пляшет. По нужде придумали перепуганные офицеры, как приспособиться к новым обстоятельствам, – и неплохо! И в приспособлении теперь только и может быть выход, когда всё упущено и так уже разляпано. Но под воздействием идущей войны должно ж это как-то соединиться.

Гучков повеселел. Может быть, как-то всё и спаяется на русском духе, на патриотизме.

Не слишком отзывчив был Корнилов, не погорячился согласиться.

– А почему парад отменить? Это хорошая форма объединения.

– Плохая форма, – отозвался Корнилов. – Кто принимать будет? Вы? Я? А рядом – Совет депутатов? Без Совета – невозможно. Так лучше никакого парада совсем. Объеду по батальонам.

Быстро он разобрался, верно. Ай да генерал. А на вид – темноватый.

Сидели на заднем сиденьи рядом, и при свете ручного фонарика прочёл Гучков проект завтрашнего приказа по Округу. Это было коротко, и язык – куда сдержанней измайловского, не обещал Корнилов слишком многого. Великий русский народ дал родине свободу – русская армия должна дать ей победу. Народ вам много дал – но и много ожидает от вас. Явитесь радостным оплотом новому правительству. Да поможет нам Бог!

Он – и прав. Наклоняться пред солдатом нельзя. Он и прав.

Да, постепенно выработается манера, обращение. Даже, может быть, в своём 114-м приказе Гучков и переторопился.

Корнилов попал в плен потому, что оставался с арьергардом, прикрывал отступление. Попал тяжело раненный. В австрийском плену изучал их армию, их пособия для солдат – искал слабых мест. Затем как-то изобразил болячку, с которою перевели в госпиталь, а оттуда бежал вместе с одним чехом, австрийским солдатом. Шли горами, лесами – в Румынию. Питались ягодами. Измучились, изодрались. Спутник попался – и расстрелян. Корнилов успел перейти к румынам в ночь под объявление войны – иначе б не перешёл.

Всё в нём было добротное, настоящее, военное.

А родом? Родился – на Иртыше, в детстве – бедность, отец – казак, мать – бурятка. С 13 лет – в Сибирском военном корпусе, потом Михайловское артиллерийское училище. Долго служил в Туркестане, на Кавказе, вёл разведку в Афганистане, все тамошние языки изучил. Был военным агентом в Китае.

Какой самородок. А лет ему? 46, моложе Гучкова. Но начни по спискам выбирать новых начальников – ведь пропустишь, не заметишь.

Знакомиться с царскосельским гарнизоном? Можно было – объездом их казарм, 1-го, 2-го, 3-го, 4-го гвардейских стрелковых полков, а можно – в ратушу, где, как известно, заседает сборище всех тутошних агитаторов. (Поехали в ратушу.) В Царском Селе – большой гарнизон, потому что множество казарм было тут настроено за годы.

Но уж быть в Царском Селе – зачем и ехал?.. Зачем ехал? – всё прояснялось Гучкову, зачем ехал сам: повидать царицу!

Они, такие всевластные неделю назад и так его ненавидевшие, – разъединены, не могут увидеться. А Гучков – поехал к нему, взял отречение, теперь – к ней.

Явить себя? Посмотреть на неё?

Он сам не понимал точно зачем, но была страсть, болезненное наслаждение, как провести по больному, но выздоравливающему месту.

Связь ненависти в чём-то похожа на связь любви: она избирательно соединяет двух людей, с острым любопытством друг ко другу.

С императрицей они виделись единственный раз, в 905 году, когда он вернулся из Манчжурии – и понравился. Подозрения и ненависть разгорались потом, всё заочно. Гучков знал – и никогда не дрогнул, не уклонился.

А она? Что она чувствует сейчас? Что почувствует, когда он войдёт? Он нуждался её увидеть – как испытать боль!

Но приехали в ратушу совсем не рано, а тут было в разгаре заседание депутатов – это новоявленное заседание нынешних дней, когда жаждали только говорить и слушать, всё равно кого, о чём. И вдруг – такой подарок: военный министр и командующий Округом! Собрание – в восторге, собрание – приготовилось слушать. Корнилов, за несколько часов с поезда, совсем ещё к этому не привык: почему он должен выступать – не перед строем? И что он должен объяснять своим подчинённым, когда всё будет в приказе?

Но природная простота подсказала ему, как говорить, а держался он совсем не превосходительно – и в нём почувствовали своего и ревели овациями.

А уж Гучков-то говорить умел! За последние дни повыступал он в казармах и помнил несчастный опыт в депо. Уже умел он и избегать, умел и нравиться. И о чём бы ни говорил – всё хорошо, всё шло: о великой победе народа, о заре счастья, о составе нового правительства, об ожидающих демократических преобразованиях, часть которых уже и начата, о новой железной просвещённой дисциплине и о победе над лютым внешним врагом. Всё шло с равным успехом, и прерывали радостными приветствиями. (Только сам для себя Гучков не знал: зачем он на это силы тратит, зачем он здесь стоит и говорит, как во сне.)

Потом разбирались в дислокации частей, кто где какие караулы несёт, кто близ дворца, – Корнилов читал караульные предписания и поправлял. На всё это изрядно времени ушло, и, когда подъехали к Александровскому дворцу, миновав пикеты, – было уже за полночь. Во дворце светилось не так много окон, а может быть задёрнуты были многие.

Новый стиль отношений: не спрашивая ни министра, ни командующего, с ними увязались на трёх автомобилях члены революционного Совета, они тоже желали проверять дворец. Как быстро это хамство пробуждается в народе – и вот дали ему пробудиться. Как с военным парадом: проще совсем отменить посещение, чем делить его с Советом.

Но уже неотклонно вело Гучкова на эту встречу.

Хотя по телефону за полчаса они предупредили о визите – тут часовые отказывали пропустить их во дворец. Вызвали начальника караула. Двойственное положение: части, охраняющие дворец, хотя и признали новый строй, но подчинялись только своему коменданту генералу Ресину.

Вызвали его. Не пропустить военного министра и командующего Округом было невозможно, – но заодно попёрся и революционный Совет, полторы дюжины со своими красными бантами. (Кому не хотелось побывать во дворце, повидать, потом рассказывать!)

В вестибюль к ним уже спускался по лестнице, сохраняя осанку, но явно перепуганный, старый сухой граф Бенкендорф, с моноклем. Назвал себя, обер-гофмейстер, и спросил, что угодно.

Ещё заранее Гучков предупредил, что все разговоры должен начинать Корнилов: слишком явно было бы и неприлично, если бы вёл он сам.

Но и Корнилов говорил неохотно, более обычного нахмурясь.

Он сказал, что им нужно видеть… бывшую царицу.

– Но очень поздний час, господа, – жалостливо возражал Бенкендорф. – Ея Величество, вероятно, почивает. Или при детях. Вы знаете, все дети больны тяжело.

Да, этот поздний час получился неудачно, в планы он не входил. Но уже придя сюда, нельзя было уехать без свидания.

Гучков твёрдо держал посадистую голову и брови, ничем не подавшись. Корнилов покосился, понял, сказал:

– Но нам необходимо её видеть.

– Хорошо, извольте, попытаюсь, – нехотя, смутясь отвечал Бенкендорф. И пригласил их за собой.

Корнилов, страдая от революционной депутации, видимо, куда больше притерпевшегося Гучкова и ещё не пригладясь под петроградскую демократию, хмуро командно отчеканил им без «господ» и без «товарищей» – чтобы больше не шли за ними.

И так это уверенно прозвучало, что «делегаты» послушались, не пошли.

Но и по вестибюлю расхаживали уже так, что первый этаж вряд ли был от них оборонён.

Промелькнули слуги в галунных кафтанах, чулках и башмаках.

В промежуточном полузале ожидали не садясь. Бенкендорф по рассеянности упустил спросить, какова цель их визита, и Гучков сейчас подумал, как императрица должна быть встревожена, напугана и позднотой, и неожиданностью, и тем, что это он. Дрожащими руками одевается.

Но столько гнева накопилось в нём за эти годы, что он не только не пожалел её, а нащупав в кармане тёмно-зелёные очки, надеваемые днём, когда приходилось ездить в автомобиле при слепящем снеге, – вдруг почему-то снял пенсне, а их надел.

Не почему-то – внутри так повернулось, что это будет ей необъяснимо и страшновато. Вот, он был хозяин её – если не жизни и свободы, то настроения и быта. И даже больше хозяин, чем она когда-нибудь с трона имела власть над ним, независимым русским деятелем.

С Корниловым эти минуты не сказали ни слова: могли их тут и слышать, да из непривычного круга был этот генерал, с ним не разговоришься. Стоял хмуро-монголый, сухой, прямой, как в строю, не имея потребности перенести тяжесть на одну ногу.