сутуловатые плечи, а ниже какая-то толстая, бесформенная колода, с парой человеческих рук, и ноги, опутанные лохмотьями и кусками кожи.
На земле лежала толстая дубинка, а возле нее серый мешок.
Отдыхавший под вербой все время бросал вокруг пытливые взгляды. Он видел и женщину, которая первая его заметила, и подходившего теперь к нему мужчину. Но отнюдь не испугался. Он ютился и жался к вербе, точно к матери. Весь свернулся в клубок, засунул пальцы за пазуху, втянул голову между плеч и равнодушно глядел на подходившего.
Вслед за хозяином вылез из землянки и уселся на пороге рыжеватый пес со взъерошенною шерстью. Собака постояла, потянула воздух, залаяла и заворчала. Потом после минутного колебания пошла вслед за хозяином, все ускоряя шаг, как будто торопясь ему на помощь.
Чем дальше, тем больше ерошилась и становилась дыбом ее шерсть; глаза выпятились, губы поднялись, обнажив оскал зубов.
Хозяин оглянулся на собаку и крепче стиснул палку, так как у псов хороший нюх: сразу чувствует врага.
Только враг ли это? Видом он был литвин, а хотя приближавшийся хозяин хатки явно питал недружелюбные намерения, пришелец не принимал мер к самозащите: не делал никаких попыток ни к нападению, ни к обороне.
В нескольких шагах от вербы и хозяин, и пес остановились, хозяин оперся о палку, собака села, подняла морду и завыла.
— Дурной знак!
Сидевший на земле пришелец зашевелился, вытащил руки из-за пазухи, вытянул ноги и встал. Он оказался маленьким, толстым, неуклюжим, сильным, но совсем не страшным человеком.
— Ты кто такой? Что тебе здесь надо? — спросил пилленский житель.
Странник сначала добродушно рассмеялся.
— Не видишь, что ли? Чего спрашивать? — отозвался он веселым голосом. — Я бедный свальгон; туго нам пришлось: даже такие, как я, вынуждены таскаться по миру, нищенствовать да побираться… Много забрали у нас немцы и народу, и земли… Вуршайтам и свальгонам[6] теперь смерть: хоть с голоду помирай, а делать нечего. Если где и уцелел священный дуб, так наших вокруг него, что муравьев; сколько ни нанесут жертвенных даяний, все съедим, и того мало… Да разразит Перкун наших гонителей!
Собака, прислушиваясь к голосу свальгона, не переставала выть, так что поселянин, обернувшись к ней, должен был пригрозить ей и заставить замолчать. Сам же он не знал, что сказать свальгону.
Правда, и в прежние времена достаточно бродило по свету таких ворожеев, гусляров и наемных жрецов, перекочевывавших из усадьбы в усадьбу, из поселка в поселок. Их встречали гостеприимно, так как всегда находилось то то, то другое, что надо было либо освятить, либо очистить, либо разрешить, либо посоветовать. Теперь же такие побродяги очень уж размножились, так как много священных дубов и урочищ было уничтожено; служители их рассеялись по всей земле и так зачастили к поселянам, что посещениям их не так уж очень радовались.
— А ты откуда? — спросил хлоп, надумавшись.
— Лучше спроси, где я не бывал? — ответил свальгон. — Хожу я больше здесь, по Неману, так как тут родился; бывал и в Пилленах, но давно… Сколько свадеб вам сыграл, сколько песен на них понапевал!
— Хм! Свальгон! — проворчал поселянин. — Свальгон, говорите, значит, свальгон вы и есть… только почему ты не одет как свальгон, нет ни пояса, ни…
— Чему ж тут удивляться? — живо подхватил свальгон, осторожно подходя к хозяину. — Ограбили меня немцы на границе и повесили бы, кабы я не дал себя крестить. Бросили в воду, и я спасся.
— Вырвался из немецких рук! — изумился пилленец. — Это диво! Они никому не дают пощады, ни молодым, ни старым, и хотят всех нас перебить. А тут еще свальгон…
И туземец недоверчиво покачал головой.
— Я им не обязан жизнью, — объяснил пришелец, — не уцелеть бы мне, если бы не всемогущий Перкун. Когда они бросили меня в воду, раздался какой-то треск… немцы испугались, не засада ли… мигом разбежались, а я выплыл.
Собака уже не выла, а только ворчала.
Свальгон, подняв дубинку, мешок и узелки, лежавшие у ног, подошел к поселянину, вполне уверенный в гостеприимстве, о котором даже не просил.
Оба пошли к хате.
— Присяду обогреться, — сказал свальгон, — когда вы подошли, я стучал от холода зубами. Раненько собирается зима. Хотите, сумею спеть любую песню и погадать потрафлю: на пиве, на воде, на воске, как кто хочет. Болезни заговариваю… скотинке помогаю…
Хлоп не отвечал, но и не гнал навязчивого гостя. Они потихоньку приближались к хатам и мазанкам, из которых выглядывали и выходили люди, выбегали собаки, а за ними босые и полуголые ребята.
Околица, до того безлюдная, вдруг оживилась. Всем было любопытно поглазеть на чужого человека, хотя бы даже на такого же литвина, как они сами.
Рядом была граница, за которой хозяйничали и грозили немцы; всякому хотелось знать, не принес ли бродяга известий о готовившемся нападении, захвате или хотя бы зарубежном настроении. Люди, шатающиеся век по свету, обыкновенно много знают.
Те, которые заметили, что странник направляется к мазанке Гайлиса, потянулись туда же всей громадой. Не такие теперь были на Литве счастливые времена, как в старину!
Правда, всегда бывали у Литвы враги; но они не забирались в глубь страны. Там, за пущами, за трясинами, были еще благословенные края, не видавшие вражеской ноги. Здесь с незапамятных времен осели люди, как в гнезде, почти не зная о зарубежном крае. Тут росли священные дубы и божьи рощи; текли живые и лечебные источники; царил мир и раздавались над лугами и лесами выкрики литовских женщин и бубенчики у подола литовских девушек, мешавшие им схорониться. Теперь же много изменилось, с тех пор как крестоносцы осели железным станом над границей и стали воевать, опустошать и всячески тревожить землю братьев-пруссов, и горных, и низинных.
В самых непроходимых пущах нельзя было от них укрыться; священные урочища подверглись осквернению: выжгли Ромнове, вырубили Баублисы, избивали и изгоняли население. Всегда приходилось быть на страже, держать ухо востро, при малейшем подозрительном шуме уходить либо стекаться под защиту старых городищ.
Потому пограничные округи постепенно пустели; земледельческие общины переселялись за болота и леса, а кунигасы сидели только в городах, вооруженные с ног до головы, вечно начеку, готовые до последней капли крови оборонять могилы предков и наследственные земли.
Все понемногу изменилось под натиском врага; свобода, исстари царившая в лесах, пала жертвой первая, так как война властно ставила вождей и требовала беспрекословного повиновения от подвластных. Тоскливая завеса опустилась на страну…
Те, которые еще недавно ничего не знали и не хотели знать о соседях и о чужбине, настораживались при малейшем