Читать интересную книгу "Кабул – Нью-Йорк - Виталий Леонидович Волков"

и не было необходимости. Ирвенева он дожидаться не стал.

— Мальчики, выпьем? Не расходиться же… Так…

— Не на поминках, Юлия. Человек жив, пока не мертв. А ты не кори себя. Не твоя война. Не твоя война, девочка, — голос Миронова вдруг сорвался и помягчел.

— Андрей Андреич, — густо прогудел над ухом Раф и взял Миронова за рукав.

— Что?

— Поедем ко мне в офис. Втроем. Потом шофера Юле дам. Тогда за дело поговорим.

— Поедем, Андрей? Что сейчас сделать? А я его сама в Кундузе штопала. Может быть, я его лучше матери знаю.

— Матери в Калугу сообщили?

— Медведев сказал, сам позаботится.

Юля в офисе старалась напиться. Она пила и пила водку и не пьянела, а только хорошела с каждой рюмкой, и горе тенью красило ее резко очерченное лицо. Когда ее повез в Бескудниково шофер, Миронов и Шариф переглянулись и укорили друг друга взглядами, полными обиды и вражды.

— Плоть есть плоть. Жизнь, будем надеяться, сильнее смерти, а третьего нет.

Раф покачал головой. Разлил. Хорошо, что не женился тогда на Юле. Иначе сейчас не было бы этого прилива любви. Коя и есть то самое. Что сильней.

— Кто спустил свору?

— Не Ютов, я уверен. Иначе не Васю. Ключ — бывшая наша фирма. Но теперь за нас наши встанут. Теперь ответный удар за нами.

— Будем делиться?

— Делиться не будем. Будем подключать. Ютову сообщу, теперь ему пора торопиться.

Балашов продает права на книгу Октябрь 2001-го. Москва

Миронов все еще селился у Ларионова. О том, что произошло с Кошкиным, он хозяину не сказал, и его знакомым могло показаться, что он вообще позабыл о такой беде. Андреич развил бурную деятельность. Он, как паук в центре радужной сети, дергал за застывшие слюнки и они гудели утренним тонким органчиком. «Неформальная сеть», — как в свое время точно обозначил это Рустам Ютов, пришла в движение, и механика совместного движения была неподвластна, непросчитываема ни для одного из живых узелков, колеблющихся в собственных ритмах. Старые друзья-приятели, их боевые товарищи, ученики, не спрашивая разрешения у формального начальства, начали прощупывать, «пробивать», выяснять: в Москве и области, на Кавказе, в Туркмении, в Афганистане. Большинство из тех, кто участвовал в этих колыханиях на ветру, и не думали, что само колыхание исходит от Андрея Андреича. Многие не слышали о таком человеке. По большей части энергия колебаний расходовалась вхолостую, поскольку, как обычно в нынешней России, совершались они не с целью достичь результата, а по уйме других причин, в конечном счете определяемых выражением «пускать пыль в глаза» или же более коротким, но не менее емким русским словом. И будь то пресловутый паровоз с немцем-машинистом или иная ценная умелая машина, давно бы уже крякнулась она при такой эксплуатации и замерла в ожидании, когда разберут ее на металлолом бомжи… Но не то сеть. Слабые, необязательные и плохо вычисляемые связи, вращения по орбитам собственных интересов, особое умение создавать малые домашние домены, неустойчивые, но увертливые — эти качества придавали паутинам при определенных условиях особую живучесть. В отсутствии Бога и в долгой перспективе временных задач. Временных, как одна жизнь.

Балашов не мог отследить ни всех движений паутины, ни тем более оценить их эффективность для замыслов Миронова. Себя он сам видел лишь одним из узелков. Однако он уже познал силу этой особой слабой формы общественного сознания. Когда не умом, а животом устремляются к одной цели по разным мотивам. Когда из массы почти равных нулю шагов складывается нужная пауку сумма. «Геополитический вектор», — мог бы это упростить до словесного скелета сам Миронов.

И еще раз Балашов видел, что Россия, если еще не есть паутина по внешней форме, то уже готова к тому, чтобы принять таковую. Балашов часто и все чаще и чаще совмещал в мыслях Логинова и Кошкина. Оба были далеко, и неизвестно, кто дальше. И обоих не было жаль. Именно Кошкин, а не Миронов был одним из трех символов нынешней России, а Логинов — вторым. Логинов, ущербный сердцем, исходящий желчью в одиноком укрытии, Кошкин, оступившийся о невидимую ступеньку между игрой и бедой и оставленный в желтой коробке военного госпиталя в виде чахлой кожуры тела, высосанной чудовищным комаром. Третьим, последним символом балашовской России должна была стать женщина, но не Маша, а другая. Тоже одиноко стоящая, тоже «недолюбимая», но не как она, а иначе.

Нося в себе подобные полумысли, бродя в них, Балашов по-новому увидел себя. Маша сразу отметила перемену и сказала даже не с упреком, а словно из сегодня в будущее: «Уплываешь в себя, Игоречек?»

Иначе мама. Заполучив сына больше, чем на обязательные четверть часа в неделю, она сообщила, что намерена скоро уехать в Питер к сестре.

— Надолго? — поинтересовался без особого участия Игорь. Тетку он не видел уже добрых лет пять — семь. Он не любил ее красивых и насмешливых дочерей-близняшек. Они в детстве безжалостно высмеивали задумчивого и неловкого в забавах кузена.

— Тебе лучше делаю, — привычно упрекнула мама, — надолго. Тебя от себя освобожу.

Игорь вдруг испугался. В словах мамы он услышал не обиду уже, а смирение. Игорь стал высчитывать, сколько ей лет.

Мама заплакала коротко и бесслезно. Игорь обнял ее за плечи и понял, что ничего уже не в силах изменить. Сам он стал лучше, ближе к себе, к «человеко-цели» — он стал лучше, но другим от этого стало и еще станет хуже.

Он стал осознавать себя писателем. Писал, писал, годы писал, печатался, выступал даже — а осознавать стал теперь. Не по роду деятельности, не по величию, а по взгляду. От которого ослепла мать.

Теперь он видит новую книгу. Книгу недобытия. «Век смертника», — пришло и название. Миронов торопил: быстрее, быстрее. Время пропустим. Афганистан — начало, а дальше… Дуга кризиса, кризиса. Дуга. Дуги. «А что нам время?» — думал про себя Балашов. Светила ходят по дугам, а меж ними темнота… Нет. Нет старых империй, нет Америки, Руси, нет пива «Сибирская корона». Есть путь Человека. К свободе. К свободе, но не той, что синоним веры, а той, снимающей компромиссы, к той, что есть ты и Он. Это идеал, это путь к нему. Или от него.

Прошла тысяча лет. Десять тысяч. Сто. Может быть, уже нет книг, помнящих об этих людях. Да и о людях вообще… Может быть, планеты ходят по иным дугам, освободив от обязанностей уставшие от Ньютонов и Эйнштейнов законы физики. Но мир подобия останется! Мир подобия, где в одной