Читать интересную книгу Битва за Рим (Венец из трав) - Колин Маккалоу

Пока плачущие слуги меняли постельное белье, Сулла держал безжизненное тело юноши на руках, затем опустил его на чистые простыни, поправил мертвые руки, прижав их к бокам, двумя монетами закрыл сыну глаза, а третью вложил в рот — в уплату за тот последний путь, в который его повезет на своем челне Харон.

Элия все эти ужасные часы тоже не сдвинулась с места и простояла в дверях комнаты. Теперь Сулла обнял ее за плечи, подвел к табурету, поставленному подле кровати, и усадил, чтобы она могла на прощание вдоволь наглядеться на того, кого знала еще младенцем и любила как родного ребенка. Корнелия, на чье лицо было страшно смотреть, тоже стояла неподалеку. Проститься с покойным пришли Гай Марий, Юлия, Аврелия… Всех их хозяин дома приветствовал совершенно здраво, принимал соболезнования, даже улыбался в ответ и ровным, хорошо поставленным голосом отвечал на их сбивчивые расспросы. Некоторое время спустя он вдруг произнес:

— Мне нужно принять ванну и переодеться. Уже утро, а днем мне предстоит предстать перед судом. Хотя смерть сына и достаточное основание для моей неявки, однако я не хочу доставлять Цензорину подобного удовольствия. Гай Марий, ты не проводишь меня, когда я буду готов?

— С удовольствием, Луций Корнелий, — отозвался Марий, никогда еще так не восхищавшийся Суллой.

Но для начала хозяин дома прошел в отхожее место. Внутри никого не оказалось. Сулла уселся на одно из четырех сидений с прорезью, устроенных на мраморной скамье, и освободил наконец кишечник. Он сидел, прислушиваясь к успокаивающему звуку текущей воды внизу, перебирая машинально складки тоги, которую так и не снимал с самого прихода домой более суток тому назад. Пальцы его вдруг наткнулись на какой-то незнакомый предмет. Удивленный, он извлек его на свет и с трудом, точно воспоминание это относилось к какой-то другой, прежней жизни, признал изумруд Цензорина. Встав и оправив тогу, Луций Корнелий повернулся лицом к мраморным сиденьям, протянул руку и опустил изумруд в прорезь. Шум бегущей воды был слишком громок, чтобы слух его уловил всплеск от брошенной вещи.

Когда Сулла вновь появился среди пришедших выразить соболезнование, все разинули рты от удивления. Ибо какая-то неведомая сила, казалось, вернула Луцию Корнелию красоту его молодости. От него словно исходило некое сияние.

Они с Гаем Марием в молчании одолели путь до Курциева пруда. Там уже толпилось несколько сот всадников, явившихся, чтобы предложить свои услуги в качестве присяжных, и несколько судейских чиновников готовили кувшины, дабы совершить выбор с помощью жребия. Предстояло отобрать восемьдесят одного кандидата, пятнадцать из которых затем будут отсеяны по просьбе обвинения и еще пятнадцать — по требованию защиты, с тем расчетом, чтобы в результате остался пятьдесят один присяжный: двадцать шесть всадников и двадцать пять сенаторов. Численный перевес всадников был той ценой, которую Сенату пришлось заплатить за то, чтобы представители сенаторского сословия неизменно председательствовали в судах.

Время шло. Кандидаты в присяжные уже были выбраны, а Цензорин все не появлялся. Защите под предводительством Красса Оратора и Сцеволы разрешено было дать отставку пятнадцати кандидатурам. О Цензорине по-прежнему не было известий. После полудня все участники суда уже забеспокоились не на шутку, а когда узнали, что ответчик явился прямо от смертного одра родного сына, решено было послать в дом обвинителя гонца и выяснить, что с тем стряслось. Они провели в ожидании еще некоторое время. Наконец посыльный вернулся с известием, что Цензорин накануне упаковал вещи и отбыл в неизвестном направлении.

— Суд распускается, — объявил председатель. — Луций Корнелий, прими от всех нас извинения и соболезнования.

— Я провожу тебя, — предложил ему Марий. — Странная ситуация… Интересно, куда это подевался Цензорин?

— Спасибо, Гай Марий, но я бы хотел пройтись один, — спокойно отозвался Сулла. — Что же касается Цензорина, то, полагаю, он кинулся просить убежища у Митридата Понтийского… Видишь ли, я тут перекинулся с ним накануне парой слов.

От Форума Сулла повернул к Эсквилинским воротам. Сразу за городской стеной раскинулся римский некрополь, настоящий город мертвых. В склепах, порою скромных, порой роскошных, покоился пепел обитателей Рима: полноправных граждан и не получивших гражданства, рабов и свободных, коренных римлян и инородцев.

К востоку от большой развилки дорог, в нескольких сотнях шагов от городской стены, стоял храм Венеры Либитины — богини, по воле которой иссякала жизненная сила. Красивое зеленое здание с лиловыми колоннами, позолоченными капителями, желтой крышей и лестницей из розового камня было окружено кипарисовой рощей. На фронтоне изображены были боги и богини подземного царства, а крышу храма венчала статуя самой Венеры Либитины в повозке, запряженной мышами, вестниками смерти.

Под сенью кипарисов расположились погребальные конторы и царила обстановка весьма оживленная, мало подобающая этому скорбному и тихому месту. Потенциальных заказчиков хватали за руки, тянули, обольщали, нахваливали свой товар — поскольку похоронный промысел был сродни любому другому и у служителей смерти был свой рынок. Однако Сулла беспрепятственно, как привидение, пробирался между зазывалами и могильщиками — благодаря своему редкому дару отталкивать людей, — пока не отыскал контору, издавна обслуживавшую род Корнелиев. Там он уладил все касательно похорон сына.

Согласно договоренности, на следующий день к Сулле должны были прийти актеры, которым предстояло участвовать в церемонии прощания. Сама церемония назначена была через три дня, причем, вопреки семейной традиции, тело юного Суллы договорились не кремировать, а предать земле. Сулла, который обычно был прижимист и держал на учете каждый сестерций, на сей раз оплатил все авансом, даже не проверив счета. В выписанном им векселе значилась сумма в двадцать талантов серебром — цена, о которой еще долго будет говорить весь Рим.

По возвращении домой он выдворил из комнаты, где лежал сын, Элию и Корнелию и уселся возле смертного ложа. Сулла не мог бы описать, что чувствовал, глядя на своего мертвого мальчика. Горе утраты, ощущение конца спрессовались где-то внутри, точно неподъемный свинцовый слиток. У него только и доставало сейчас сил, чтобы нести этот груз, — больше никаких чувств не оставалось. Перед ним на смертном одре лежал в руинах весь его род — труп того, кто призван был стать утешением его старости, наследником его имени, его состояния, славы, его заслуг перед обществом. Все рухнуло в течение тридцати часов, не по воле богов и даже не по прихоти рока, а из-за обострения простуды, которая перешла в воспаление легких и вызвала сжатие сердца. Обычная хворь, унесшая до этого уже, наверное, тысячи жизней. Не чья-то вина, не чей-нибудь злой умысел — несчастный случай. Для юноши, который к моменту смерти уже ничего не сознавал и не ощущал, прощание с жизнью означало лишь конец страданиям. Для тех же, кого он оставлял на этой земле, кто все сознавал и чувствовал, то был пролог к пустоте, внезапно возникшей прямо посреди главного течения жизни. Пустоте, конец которой придет лишь со смертью… Его сын, его единственный друг умер, покинул его навсегда…

Спустя два часа Элия снова вошла в комнату. Сулла, очнувшись, поднялся, прошел к себе в кабинет и сел писать письмо Метробию:

Мой сын умер. В предыдущий раз ты принес с собой смерть моей жены. С твоей профессией ты бы должен быть вестником радости, приносящим счастливую развязку, как deus ex machina. Вместо этого ты являешься словно в трауре, предвестием горя.

Больше никогда не переступай порог моего дома. Теперь мне совершенно ясно, что моя покровительница, Фортуна, не терпит соперничества. Ибо я носил твой образ в своей душе, тогда как она полагала, что место там предназначено лишь ей. Я поклонялся тебе, как идолу. Для меня ты был воплощением совершенной любви. Но на эту роль претендует она. И к тому же она женщина — начало и конец каждого мужчины.

Если настанет такой день, когда Фортуна покинет меня, я сам позову тебя. А до тех пор между нами ничего не должно быть. Сулла-младший был хорошим мальчиком, преданным и любящим сыном. Римлянином. Теперь он мертв, и я остался один. Ты мне не нужен.

Сулла аккуратно запечатал письмо, позвал слугу и подробно объяснил, куда следует доставить послание. Затем взгляд его упал на стену, где — по одному из странных совпадений, которыми полна жизнь, — был изображен Ахилл, сжимающий в объятиях мертвого Патрокла. Очевидно, под впечатлением театральных трагических масок художник нарисовал Ахилла с перекошенным болью лицом и разверстым ртом. Это показалось Сулле грубым вторжением в глубоко интимный мир душевного страдания, которое никогда не следует показывать толпе. Он хлопнул в ладоши и, когда слуга вошел снова, распорядился: