ничего и никого не описывает, не перерисовывает, не копирует. Он создаёт своё произведение, свой образ. И между тем Леонардо, который начал смотреть на стену, и тем, кто «увидел» Мону Лизу – огромная дистанция. Не только временнáя, но и культурная, дистанция целой жизни. Мы имеем дело с двумя Леонардо. Первый ещё не видит, второй – увидел [ПТП 2014: 765-766][157].
Хотя пример, конечно, рискованный. Внешне он похож на те истории, что любят разного рода абсурдисты и авангардисты. Вот он, новоявленный гений, начинает пялится на какое-нибудь пятно, или на грязь, или, как правило, на что-то не потребное, на результаты жизнедеятельности человека, скажем так, и потом начинает выставлять некий свой перформанс на показ, поставит унитаз посреди комнаты, или соорудит некое нагромождение из разного хлама, прикрепит к нему ярлычок и назовет это сооружение этаким своим образом, мол, я так вижу[158].
Замечательно то, что ведь он действительно так видит. То есть он, его собственное нутро настолько захламлено и загажено, что ничего кроме собственного, пардон, дерьма, он и выставить не может. Да, он именно так видит. Точнее, он показывает то нутро, которое и есть. Ему больше нечего показывать. И потому он просто подтверждает то, что сказал М. К.: художник, автор, показывает себя, он ничего не описывает и не говорит о чём-то, он предъявляет миру себя. Другое дело – есть ли ему что сказать миру?
Мой постоянный собеседник И. Бродский здесь вторит:
«Пишущий стихи пишет не «о», не «что», даже не «во имя». Он пишет стихи по внутренней необходимости, из-за некоего вербального гула внутри, который одновременно и психологический, и философский, и нравственный, и самоопределяющий, и он как бы этот гул в себе дешифрует» [Бродский 2005: 726].
Гул внутри. Это у поэта. Ему важен гул-ритм. Он его даже телом чувствует, носит на себе, вышагивая стихи ногами. У художника другое, в нем рождается из незримого зримый образ, являющийся как бы из ничего. Этот образ, разумеется, не является отражением каких-то внешних пятен, картин природы. Даже «Бурлаки на Волге» – это зримый образ, но не про этих людей. Это художник им песню поет. Протяжно, длинно, стиснув зубы, со слезой.
Леонардо фактически писал в «Моне Лизе» свой автопортрет, запрятав в ней свою загадку, скрытую в едва уловимой улыбке Моны Лизы. М. К. приводит этот пример для продолжения разговора об органе жизни. Пример художника принципиальный. Он ведь видит не глазами. Точнее, видит новым, особым органом, позволяющим видеть.
Так вот, между первым Леонардо, еще не видящим, и вторым, увидевшим, – дистанция огромного размера. Чтобы её пройти, он, не важно, человек, художник, поэт, философ, некто проходящий свой путь, должен преодолеть множество барьеров, перегородок и охватить множество разбросанных точек в пространстве жизни. Между первым и вторым – толпа людей, сборище вещей, событий, случаев, явлений и проч. Я-первый перейду к Я-второму, если я пройду все отгораживающие меня от них различия – исторические, социальные, культурные [ПТП 2014: 767]. По мере прохождения и охвата точек я собираю себя в целостность. Но по факту жизни для охвата, конечно, не хватает. Мне, смертному, никогда не хватит земной жизни, чтобы охватить все точки и стать цельным и совершенным. Поэтому мы по жизни – не доделаны, не достроены, не дозрелые, как не спелые кислые яблоки. Но выхода нет. Мне суждено собирать себя в пространстве точек событийности, которым ещё предстоит стать событиями, поскольку в большинстве своём мы имеем дело со случаями, а не с событиями. Например, мне вдруг встретился человек, или что-то просто случилось, или какое-то внешнее явление, или вещь, знак, и вдруг – бац! Но я при этом не увидел, не прочёл в этом знаке то, что мне нужно, что значимо для меня. Эти столкновения быстрые, мгновенные. Событие – вообще вещь мгновенная. Вдруг! Как удар молнии. Как вспышка, ничем и никем не подготовленная, не предсказуемая. Но ты к ней метафизически должен быть готов. В пространстве точек твоя истина, смысл твоего существования распростёрт в виде разбросанных точек, будучи ещё не собран, а во времени твоя истина «являет себя одним мигом, сотрясая нас мгновенно и столь же мгновенно уходя от нас в какую-то даль» [ПТП 2014: 771].
Поэтому, звучит вывод М. К., «проблема прустовского мира есть проблема собирания себя под знаком того, что дается лишь на одно мгновение, и в это мгновение нужно успеть» [ПТП 2014: 771].
Итак, можно представить нечто вроде единицы, шага этого события присутствия, связующего Я-первое и Я-второе. Шаг заключается в движении от момента встречи – к моменту собирания, охвата точек. По мере продвижения по этому пространству точек происходит собирание и формовка, чеканка моего образа, моего органа жизни, держащего меня на плаву как живого. В пределе критерий собранности – целостность и совершенство (Христос как идеальная личность). Но на это как раз смертной жизни и не хватает. В этом состоит драма человека в принципе. Но человек в каждый момент встречи должен быть готовым, должен успеть собраться, в духе заповеди, которую М. К. уже приводил: «Ходите, пока есть свет!».
Это проблема мига, мгновения. Точнее – проблема готовности к мигу. Если не готов, то этот миг ты всегда будешь упускать. И при попадании в ситуацию встречи-вызова надо быть готовым. В противном случае – истина сразу уйдет. Она уходит в даль и с собой уводит, уносит, растаскивает кусочки нас самих. После этого ты себя не соберешь. Упущенный шанс есть шанс разрушительный. Ты не просто не воспользовался им, ты теряешь в этот момент самого себя, и чем далее, тем более. Следующего шанса может и не быть. А отвечать в момент встречи надо молниеносно.
Таким образом, итожит М. К., «то, что я называю органом жизни, есть нечто, что в самой жизни существует как форма, на основе которой (а не естественной стихии) процессы начинают протекать в ином, связанном виде, на условиях полноты и совершенства» [ПТП 2014: 773].
Но беда в том, что жизни на складывание этих форм, органов жизни, у нашего брата, человека, никогда не хватает. А потому и мы сами, и вокруг нас, ходят-бродят этакие полуумы, полусущества, полуслова… То есть недоделанные, недооформленные, недопонятые, не долюбленные, не домысленные, полулица… Мы все в культурном, духовном смысле уроды. С какими-то недоделанными или в каких-то частях гипертрофированными формами. Не зря говорят, например, что руки не из того места растут. Или другое – глаза открой! Не видишь? Да, глаза у