— Ты же любишь пламя! — кричал он с демоническим выражением на лице. — Тебе наверняка приятно смотреть на него!
Борясь из последних сил, Клавий все-таки высвободился из удушающей хватки каменотеса. Он опрокинул стол, стоявший у него на пути, и кинулся к двери. Когда он ее распахнул, в комнату ворвалась струя воздуха, и огонь быстро охватил пол и стены.
Леберехт одним прыжком выбрался наружу через дверной проем. Волосы и одежда его были опалены огнем. Он кашлял, плевался и тер лицо рукавом.
Между тем со всех сторон сбегались люди, чтобы наблюдать зрелище горящего дома. Пламя считалось карой Божьей, и, если она наступала, сочувствия не было. Зеваки орали, старухи даже пританцовывали, никто не делал попыток потушить пожар. Хотя Леберехт своими глазами видел, что Клавий оставил дом перед ним, он не мог разглядеть иезуита среди зевак. Когда он покинул место пожара и вернулся в свой барак, его начало мучить гнетущее предчувствие.
Следующей ночью Леберехт впервые за долгое время провалился в глубокий сон и, вероятно, проспал бы этим утром, если бы вскоре после рассвета не был разбужен яростным стуком в дверь. На пороге стоял Карвакки, который явился, чтобы сообщить ему, что Туллия произвела на свет сына. Большеголовый был весел, как дитя, размахивал руками, показывая размеры ребенка, который, судя по всему, был просто великаном. Туллия чувствует себя хорошо, сообщил счастливый папаша, она стала даже красивее, чем прежде, и их совместное желание заключается в том, чтобы он, Леберехт, стал крестным отцом малыша. Леберехт согласился.
Молодому человеку с трудом удалось отговорить Карвакки от того, чтобы отменить в этот день работы на строительстве собора Святого Петра и устроить грандиозное пиршество с каменщиками, каменотесами и возчиками. Он убедил мастера, что Папа вряд ли поймет такое озорство. В конце концов они договорились устроить совместную круговую чарку после работы.
В этот день Леберехт привычно выполнял свою работу, несмотря на то, что мысли его были заняты теперь не только Мартой, но и Клавием. Ни одного человека он не ненавидел так, как иезуита, но неизвестность о его судьбе вызывала у него беспокойство.
К полудню из Ватикана прибыл гонец с новостью: государственный секретарь Гамбара желает говорить с ним. Весть эта не предвещала ничего хорошего. Леберехт не сомневался, что вызов связан с Клавием.
— Когда? — коротко спросил он.
— Немедленно, если вас устраивает, — ответил благочестивого вида посланник.
Леберехт оглядел свою запыленную одежду, раздумывая, соответствует ли его внешний вид появлению в Ватикане, но потом гневно сказал:
— Устраивает. Пойдемте!
Когда, следуя за благородным посланцем, он шел в папский дворец, в голове его теснились тысячи мыслей. Возвышавшийся посреди гигантской строительной площадки собор Святого Петра, будучи невероятно массивным строением, производил неважное впечатление: он не казался ни прекрасным, ни вызывающим благоговение, как того желал Пий V. Но это впечатление обращалось в противоположное, едва посетитель переступал порог главного портала. В бесконечных переходах, залах и коридорах белый, красный и зеленый мрамор чередовался с фресками и картинами в золотых рамах, а поскольку ни одна из многочисленных дверей, ручки которых находились над головами посетителей, не имела номера или таблички, этот святой лабиринт, как никакой другой, годился для того, чтобы затеряться в нем. Монсеньоры в одеяниях с пурпурной каймой и сановники в черных сутанах с одухотворенным видом плыли по коридорам по двое, словно грешные души. Спрятав в рукава свои грешные руки, они ни разу не удостоили чужака благочестивым взглядом.
На долгом пути, который после множества поворотов вокруг своей оси, казалось, начал повторяться, у Леберехта появилось ощущение, что его внушительный рост сократился до роста карлика. Наконец молчаливый посланец остановился перед двустворчатой дверью. Она вела в холодный вестибюль с затянутыми красной парчой стенами, где не было никакой мебели. Когда дверь со скрипом захлопнулась, Леберехт оказался один в центре помещения. Он никогда не видел подобной роскоши и чувствовал себя так, будто попал в ловушку.
Утрата Марты сделала его равнодушным к собственной судьбе. Он готов был отказаться от реабилитации отца, лишь бы только получить свою возлюбленную обратно. Ничего иного этот вызов означать не мог.
Тут перед ним отворилась дверь, которой он до сих пор не замечал. Пурпурный сановник сделал пригласительное движение рукой.
Зал, в котором оказался Леберехт, носил название Станца делла Сегнатура. Леберехт узнал его по стенной живописи, шедевру Рафаэля, который изображал языческую сцену: бог Аполлон на Парнасе в окружении льнущих к нему муз, способных ввергнуть в греховные мысли даже кардинала, имеющего в своем кармане преогромный изумруд.
У ног муз пристроился государственный секретарь Клаудио Гамбара. Возле его кресла, лишенного каких-либо украшений, стояли упитанные ассистенты в строгих служебных облачениях и с такой же строгой миной на лице. Что касается тучности, то в этом Гамбара лишь слегка уступал ассистентам, однако его бледное одутловатое лицо излучало известную приветливость.
На подобающем удалении Леберехт остановился. Среди всего этого великолепия его замызганное платье казалось жалким — ощущение, столь же противное ему, как помпа и чванство.
Тем не менее Гамбару, казалось, не беспокоил потрепанный вид каменотеса, и еще до того как начать разговор, он недвусмысленным движением головы приказал своим ассистентам удалиться.
Удивленный посетитель смотрел вслед сановникам, своей бесформенностью и отвратительным послушанием напоминавшим тех бульдогов, которых на радость римлянам иногда выгуливала по Виа Джулиа куртизанка Панта. Леберехт испытывал сомнения по поводу того, не кроется ли за уходом обоих ассистентов какая-нибудь хитрость; интуиция подсказывала ему, что стены помещения с невидимыми дверями имеют и невидимые уши.
Едва сановники покинули зал, кардинал с подчеркнутым дружелюбием произнес:
— Вас, возможно, удивляет, что я приказал вам явиться.
Леберехт неопределенно пожал плечами.
— Вы не только превосходный ремесленник, — начал Гамбара издалека, — вам приписывают также большой ум, даже если он критически настроен по отношению к Святой Матери Церкви. И это неудивительно, ведь вы пришли из земли протестантов, всезнаек и философов.
Леберехт поморщился, но удержался от раздраженного ответа. Вместо этого он сказал:
— Вам виднее, ваше высокопреосвященство! Но вы не стали бы вызывать меня, чтобы объяснять мне все это. Говорите со мной как с простым человеком, который привык возвышенное называть возвышенным, а низкое — низким.
— Тогда отбросим околичности. Вы и сами понимаете, что ваш план побудить священный трибунал к тому, чтобы отменить обвинение в ереси, потерпел крах, хотя, несомненно, дело это было очень хорошо продумано.
— Мой отец Адам был порядочным человеком и далеким от сговора с дьяволом. То, что его гроб выкопали, а тело сожгли на костре, было великой несправедливостью и даже грехом против законов Церкви!
— Знаю, — ответил кардинал.
Этот ответ был для Леберехта как удар под дых. Молодой человек, едва сдерживаясь, уже хотел высказать Гамбаре свое мнение, но мысль, что он может тем самым все испортить, охладила его пыл. Сейчас Леберехта занимал лишь один вопрос.
— Скажите, ваше высокопреосвященство, где Марта?
Гамбара озадаченно посмотрел на него.
— Ваша незаконная спутница?
— Господин кардинал, давайте не будем дискутировать о законности и незаконности. Если уж на то пошло, то надо начинать с сожительниц Пап. Тогда придется сказать пару слов о кардиналах дель Монте, Карафе и Ровере, не говоря уже о клириках и монахах по обе стороны Альп. Я только хочу знать, где Марта…
Слова Леберехта привели кардинала в замешательство, он начал теребить застежку своего одеяния и поспешно возразил: