Наверное, он ничего не мог поделать с собой, хотя и понимал, что лезет к черту в зубы.
Разговор завис. Коршак осторожно, чтобы не уловил Дмитриев, коснулся Володьки локтем, и когда тот покосился на него исподлобья, одобряюще кивнул головой и прикрыл глаза.
Езды до клиники минут семь. Дмитриев первым вышел из машины, открыл им дверцу. И когда они выбрались один за другим, пошел в клинику.
— Баба Тоня, дайте-ка этим людям халаты. Врачебные. Этому, — он указал на Коршака, — бондаревский. А этому, — он окинул прицельным взглядом унылую фигуру Володьки, помедлил, прикидывая. — А этому — халат доктора Казачкова. Патлы заправить под колпаки — они в карманах, там же маски. Пошли.
На втором этаже у реанимационной палаты Дмитриев остановился и приказал надеть маски. Он сам помог Володьке завязать за ушами ее тесемки. И Коршак перехватил его взгляд, устремленный на Володьку. Началось что-то серьезное.
В реанимационной было жарко, окон здесь не открывали: несмотря на пылающий за окнами закат, здесь горел свет. Шипели кислородные приборы, щелкали вразнобой два электрокардиографа. Хрипло гулькали отсосы. В отдаленном углу, у правого огромного окна на аппарате искусственного дыхания жил, наверное, уже умирая, человек. От порога были видны желтые голые ступни и то, как мерно и высоко подымалась, повинуясь механической воле, широкая грудь. Оттуда шли к аппарату гофрированные шланги. Черная резиновая, похожая на волейбольную, камера ритмично надувалась и опадала. И когда она съеживалась, казалось, что это человеческая душа, и было до испарины страшно, что она вновь не обретет своей безупречной формы, но камера с хрипом, как живая, подрагивая и мотаясь, надувалась, а вслед за этим поднималась грудь человека.
Здесь стояло еще шесть или семь функциональных, каких-то членистых кроватей с оперированными. И никаких звуков, которые сопровождают сознательную человеческую жизнь, здесь не было. И в этой ирреальности, в этом помещении, похожем на какой-то странный фантастический цех, работали так же бесшумно, как лежали больные — две жизнерадостные медсестры. Они сновали от кровати к кровати, поправляя, проверяя, меряя, регулируя целый лес капельниц.
— Как дела, девочки? — спросил Дмитриев.
— Пока нормально. У Ивановой падало давление. Думали — сдают швы. Обошлось. Мальчишка уже спит сам. Козинцевой вывели мочу. Диурез пятьсот. Эта, — девушка кивнула на кровать неподалеку, — как обычно, на шестом часу. Мы ее держим, как вы сказали, на грани пробуждения. Адреналин и камфора.
— Устали?
— Ноги устают. Хорошо бы еще кого-нибудь для подготовки шприцев и капельниц. Сегодня так много — семь человек. И у всех раствор и плазма, и даже кровь. Ноги устают страшно.
Коршак думал, что Дмитриев будет спрашивать про того, что на искусственном дыхании. Но Дмитриев даже не посмотрел в сторону окна.
— Хорошо, — сказал Дмитриев. — Возьмем с дальнего поста. Там Галка сегодня?
— Да, профессор, Галка. Афанасьева Галка.
— Эту можно?
— Галку? Да.
— Скажите — я распорядился. Работайте. Я тут должен с коллегами проконсультироваться.
Дмитриев полудвижением руки поманил за собой Володьку и пошел к ближайшей кровати. И снова таким же полудвижением показал ему встать по другую сторону кровати. Володька встал на указанное ему место — даже от порога, где стоял Коршак, было видно, что его лицо одного цвета с колпаком и маской.
Дмитриев приподнял простыню. Молодая женщина лет двадцати пяти. Прекрасное, может быть от болезни, перламутровое, тело. Левая грудь отжата повязкой. Страшно тел из ее грудной клетки оранжевый шланг дренажа.
— Ну, коллега, что было здесь?
— Плевральный подход слева? — зыбко проговорил Володька.
— Болтовня. Что конкретно?
— На сердце работали… — полувопросительно сказал Володька.
— Так можно и на сердце. Но это нижняя лобэктомия слева. Показания — абсцесс нижней доли левого легкого. Слова понятны?
— Понятны. Нижняя левая доля.
— Не нижняя левая — она всего одна там, эта нижняя. А просто нижняя доля слева.
— Я больше кардиохирургию грыз, — сказал Володька тихо.
Дмитриев зорко взглянул на него, и, не отводя взгляда, произнес раздельно:
— «Сердце на ладони»? Так? Читали? Начитались, голубчик, модненького.
Володька пожал плечами.
Дмитриев больше не звал его за собой. Он обошел всех больных, находящихся в реанимации. И только к тому, что был на аппаратном дыхании, не подошел. Он только постоял у тех босых неподвижных ступней, вздохнул и пошел к двери.
Оба — Коршак и Володька — двинулись за ним.
Дмитриев только по клинике ходил так стремительно. Идти за ним так же быстро было неловко. И они поотстали. Дмитриев подождал их возле операционной. Там горел кварц, он вошел и выключил его.
— Являйте знания, — сказал он, останавливаясь перед стеклянным шкафом с инструментарием.
Володька-док относительно справился с этой задачей.
У лестницы, по которой они полчаса назад поднимались в отделение и по которой им теперь предстояло спуститься во двор к машине, Дмитриев остановился и повернулся к Володьке. Он некоторое время молчал, зорко рассматривая его, потом сказал:
— А сдавать анатомию все равно придется…
Столик ждал. Официанточка, знакомая Коршаку, отбивала натиск желающих. У нее уже не было сил, и она явно сердилась.
— Ну вот! Сколько же можно…
Им подали сразу. Пить не хотелось и никто ничего не пил. Ели молча и много. Вовка не поднимал глаз. А Дмитриев время от времени все так же зорко, как на лестнице клиники, поглядывал на него поверх тарелок. Теперь ему явно хотелось поговорить с Коршаком и Володька мешал этому. Коршаку тоже хотелось разговора. Вовка спросил:
— А почему вы не подошли к тому, что на аппарате, там, в реанимационной?
Неожиданно просто и негромко, с расстановкой, Дмитриев ответил:
— Это ранение правого желудочка. От остановки сердца до того, как его запустили, прошло восемь минут. Можно было и не запускать. Сердце пустили, а подкорка молчит. Все. Там больше не за кого бороться. Это не застольное.
— Ничего, ты не стесняйся. Я уже привык, а Володе это на пользу. Пусть вкусит.
— Может быть, я на бродвее, то есть на улице подожду? — нерешительно предложил Вовка.
— А кофе?
— Да оно мне… То есть я хотел сказать, что не люблю его.
— Ну, хорошо, — сказал Коршак весело. — Пошляйтесь. Мы кофейком оплеснемся.
Он долго и медленно разжигал трубку, пряча усмешку от Дмитриева, и ждал, когда тот заговорит. А Дмитриев все молчал. И потом, затянувшись наконец, Коршак спросил:
— Что скажешь, профессор?
— Это или хирургический гений будет или дерьмо вроде Мошкина. Ты знаешь моего Мошкина? Кандидат медицинских наук. Большой такой, румяный, лихой. Любую беду руками разведу. Зимой в каракулевом манто ходит и в туфлях на высоком каблуке — круглый год.
— Знаю. Почему не гонишь?
— А он не ошибается. Блестит, кружится, работает — рук не видно. И не ошибается, сволочь. Но ему на