камышиным морем чья-то беспризорная голова. Однако для самого Тихого забавного в этом было мало. С этим ростом у него вообще был крупный конфликт. Началось все с того, что его, который раньше научился сидеть в седле, чем ходить, наотрез отказались взять в кавалерийское подразделение. Однако вскоре это недоразумение было улажено. Обычно нескладный и нерешительный, на коне Тихий преображался совершенно. В его посадке и езде, манере держаться на лошади, умении слиться с нею в неудержимом, лихом аллюре было что-то колдовское… Потом в его жизни появилась Барбара. В ее присутствии Тихий, фамилия которого была в полном согласии с его характером, делался еще более тихим и робким. Он вдруг выяснил, что порой ему совершенно некуда девать свои чересчур длинные руки, что во время киносеанса его колени упираются кому-то в спину или загораживают проход, и это все угнетало парня и, как ему казалось, роняло в глазах Барбары. Не известно, как бы все продолжалось, если бы не один случай.
Однажды по поручению начальника заставы Тихий верхом направлялся в комендатуру и неожиданно повстречал на дороге Барбару — та шла к матери на заставу. Они еще ни разу не были наедине, и поначалу он, как обычно, смутился. Но это быстро прошло. Быть может, оттого, что в седле он никогда никаких сомнений не ведал. Под ним была строптивая, но с отличной иноходью резвая кобыленка. Одним четким изящным движением он поднял ее в свечу и, развернув почти на сто восемьдесят градусов, бросил с крутой насыпи вниз. Барбара даже глаза зажмурила от испуга. Он мог запросто свернуть шею и себе, и кобыле, но такой уж бес пришпорил его в ту минуту. К счастью, у кобылы оказались сильные передние ноги, Тихий вовремя помог ей корпусом, и спустя мгновение, слившись воедино, они уже неслись по узкой тропе, рассыпая по сторонам камышовые брызги. Это было впечатляющее зрелище: стремительная торпеда вспарывает волны безбрежного тростникового моря. Барбара как завороженная стояла на насыпи и все смотрела, смотрела вдаль, пока всадник и лошадь не скрылись с глаз.
После этого случая между ними установилось нечто вроде молчаливого сговора: увидят друг друга — улыбнутся разом и ходят порознь с тихой отрешенной улыбкой. Попадись в такие минуты Тихий Вороне на язык, тот не преминул бы отчебучить что-нибудь вроде: «Ой, боже ж мий, якэ лэдащо!..»
…Тропа петляла по пересохшему болотцу, то удаляясь от шоссейной насыпи, то приближаясь к ней. Тихий видел, как впереди в камышах мелькало цветастое платьице Барбары, и невольно оттаивала его душа, затвердевшая в жестокости рукопашных схваток. Иногда Барбара оглядывалась, и он ловил на себе ее лукавую улыбку. В сущности, она была еще ребенком, шаловливым и наивным мотыльком, беспечно порхающим вокруг бушующего пламени жизни. Не существовало в мире ничего такого, чего бы он не сделал для этой девочки, чем бы он не пожертвовал ради нее. Как у большинства тихих, робких людей, у него была навязчивая идея подвига. Его воображению рисовались невероятные картины проникновения во вражеский штаб, дерзкого пленения фашистского генерала, взрыва моста и прочие геройские поступки. Вот почему, когда Курочкин хотел выбросить из блиндажа разговорник убитого в контратаке немца, Тихий ухватился за него. «Пригодится», — подумал он, пряча серую книжицу себе в карман. «Брось ты это дерьмо! На кой оно тебе! — брезгливо поморщившись, сказал тогда Ворона. — Из всего ихнего лексикона для меня лично приятно только одно выражение: «Гитлер капут!» В первой рукопашной у меня один уже кричал такое. До чего ж приятно слышать, братцы! Симфония!..»
Теперь он уже знал четыре немецких слова, и еще более дерзновенные планы зрели в его голове. Тихий так размечтался, что и не заметил, как поотстал от своих и как на тропинку впереди него вынырнули из камышей четверо фашистских солдат. Они шли в том же направлении, к селу, и Тихий обратил на них внимание лишь тогда, когда в поредевшем зеленом частоколе вместо цветастого Барбариного платьица мелькнули грязно-зеленые френчи. От неожиданности у него перехватило дыхание, сердце тревожно заколотилось. На мгновение страшная картина встала перед глазами — там впереди беззащитные Барбара, Тоня с малышом…
— Ахтунг! Ахтунг! — что было мочи выкрикнул он одно из врезавшихся в его память немецких слов из разговорника.
Он еще не решил, что будет делать дальше, одно осознавал твердо: лазутчиков надо остановить, отвлечь любой ценой, ибо стрелять нельзя, пули могли попасть в своих. Все четверо румын, как по команде, обернулись и на какое-то мгновение замерли. Пограничника и его врагов отделяло не более двадцати метров. Один из солдат, опомнившись, вскинул винтовку. Тихий всем своим существом понимал, что следует опередить его, упасть, защищаться, но почему-то не мог пошевелиться. Перед ним, как тогда, на скаку, расстилалось безбрежное тростниковое море, а слева возвышалась насыпь с крутым, обрывистым скосом — то самое место, где они когда-то повстречались с Барбарой. Перед ним встало ее испуганное милое личико, вскинутая к глазам рука…
Он не слышал выстрела. Сильный удар в грудь покачнул его и опрокинул на землю. Когда четверо солдат, крадучись, подошли к тому месту, где он упал, то увидели запрокинутое к небу совсем еще юное лицо с чуть пробившимся над верхней губой пушком. Открытые, еще не остекленевшие глаза смотрели на мир мечтательно и грустно.
ВСЕ КАК ОДИН
Отбомбившись, «юнкерсы» ушли за реку.
И тотчас из дзота-1 передали, что противник накапливается перед мостом для новой атаки.
В тот момент когда Тужлов, собрав всех, кто был под рукой, спешил на помощь Михалькову и Шеину, страшным видением возник перед траншеей человек.
— Жив?! — Старший лейтенант не верил своим глазам. До неузнаваемости перепачканный землей и гарью, воскресший из мертвых, стоял перед ним Мусорин.
— Нет, — качнул головой Андрей. — Убит. Сгорел… Он успел крикнуть: «Ребята, прощайте!..» Я это слышал…
Все молчали. Знали, что речь идет об Алексее Кайгородове.
— Я это слышал, товарищ старший лейтенант! — почти выкрикнул Мусорин и, не стыдясь, зарыдал.
— Мы отомстим, — тихо сказал Тужлов. — Мы отомстим за все! — как клятву, повторил он. — За мной!..
Этот бой был самым ожесточенным и самым долгим из всех предыдущих. Пограничники уже дважды ходили в контратаки, а противник все бросал и бросал на мост свежие силы. Казалось, иссякли, истощились уже все ресурсы и вот-вот лопнет до звона натянутая струна обороны, и тогда, как и в первые минуты боя, решающее слово брал сержант Бузыцков со своим «максимом». Его меткий фланговый огонь сеял панику и смятение в рядах атакующих, и они, казалось бы уже достигшие