Я оглянулась вокруг, увидев вещи, которые раньше не заметила. Большая ваза в восточном стиле на полке книжного шкафа, стопка альбомов с фотографиями на полке пониже, миниатюрная каменная сова на каминной полке, а рядом — маленькая фотография какой-то женщины в рамке.
Хотела бы я посмотреть вблизи на эту фотографию. Может быть, это его жена. Кажется, рамка старая. Возможно, это его мать. Впрочем, я не сдвинусь с места, пока не выясню, что со мной происходит. Странное, незнакомое ощущение, сказал он. Ладно. Вдохни поглубже и расслабь тело.
— Что-то замечаешь? — спросил Шура.
— Не знаю, — ответила я и полезла в сумочку за сигаретами. На кофейном столике, выложенном маленькой бежевой плиткой, нашлась медная пепельница. Рядом с ней стояла круглая керамическая ваза песочного цвета. В вазе были белые маргаритки. Несколько уже завяло.
Цветы для Урсулы.
Теперь точно что-то происходило, и в этом нельзя было ошибиться. Действительно, это было незнакомое ощущение. Оно было не похоже на то, которое я почувствовала тогда, когда начал действовать пейотль. В тот раз вокруг меня изменился свет, точнее, изменилось мое видение света, вспомнила я. Казалось, что я могу его потрогать, он как будто ощутимо присутствовал в комнате.
Я почувствовала, что Шура наблюдает за мной, но сейчас я не собиралась обращать на это внимание. Я решила, что появившееся странное ощущение было вполне физическим и находилось оно, в основном, в груди. Там я чувствовала смесь страха и возбуждения.
Хорошо, подумала я, это всего лишь новое ощущение. Я мысленно проверяла свое тело, отметив покалывание в основании шеи и напряжение в позвоночнике. Ничего удивительного я не заметила. Однако вскоре то ощущение, которое расположилось у меня в груди, распространилось по всему телу.
Словно какой-то голос говорит внутри, только без слов. Вовсе не противно. Просто непривычно.
— Можно не разговаривать, — тихо сказал Шура. — Ты должна чувствовать, что вольна делать все, что захочешь. Все, что тебе приятно.
— Да, — ответила я. В голове у меня тоже что-то изменилось. Она стала легкой. Никакого головокружения, просто легкость. И было еще кое-что, что я только начинала осознавать, — чувство умиротворения, заменившее ощущение странности. Простое, переполняющее душу умиротворение.
— Я чувствую, что расслабилась больше, — сказала я Шуре. Я совсем забыла — ведь он тоже принял наркотик. Узнать бы, что чувствует он. Но пока я не намерена его об этом спрашивать. Какое-то время я должна прислушиваться к себе.
— Возможно, наркотик уже действует на тебя или очень скоро начнет действовать, — сказал Шура. — То, что ты ощущаешь сейчас, ты и продолжишь ощущать с незначительными изменениями. Я имею в виду интенсивность переживаний. Она сохранится на том же уровне, что и сейчас, примерно в течение следующего часа или около того. Усиления быть не должно.
— Понимаю. Спасибо.
— Всегда пожалуйста, — ответил Шура, мягко, без поддразнивания.
Он смотрит, слушает, все замечает. Для него облегчение узнать, что со мной все в порядке. Он заботится обо мне, и он хочет, чтобы все это принесло мне пользу.
— Это очень приятное ощущение, очень умиротворяющее и спокойное, — сказала я.
— Хорошо. Я надеялся, что именно так оно и будет.
— Я думаю, что встану и немного прогуляюсь, если можно.
Шура встал и протянул мне руку, медленно подняв меня с дивана. Потом Шура накрыл своими ладонями мои руки и посмотрел мне в глаза. В падавшем из окон свете его глаза казались пронзительно голубыми. Я тоже посмотрела ему в глаза и увидела в них серьезность и явную симпатию — ошибиться в этом было невозможно. Забота и настороженность были в них. Я потянулась вверх, чтобы взять в руки его лицо. Стоя на цыпочках, я слегка коснулась губами его губ. Потом развернулась и пошла по направлению к кухне.
До меня долетел голос Шуры: «Хочешь, чтобы я пошел с тобой, или предпочитаешь остаться одна?»
Я остановилась подумать и в тот же миг поняла, что мне нужно побыть одной, чтобы изучить, что со мной происходит. Я сказала это Шуре.
Он понимающе кивнул: «Если что, я буду в своем кабинете. Не торопись. Можешь прийти ко мне или просто позови, если захочешь, чтобы я составил тебе компанию. Я тебя услышу, если ты будешь недалеко от дома».
Он думает, что у меня какие-то проблемы, но не станет говорить об этом вслух. Он не хочет программировать меня и настраивать на что-нибудь плохое.
— Спасибо тебе огромное, мой милый, — сказала я и ушла. Чувствуя легкость во всем теле, двигаясь легко и свободно, я пошла к задней двери. Я не колебалась, когда говорила «мой милый». Я знала о симпатии, которую Шура питал ко мне. Не было нужды подвергать цензуре свои чувства или даже крошечное их проявление.
Я вышла на глинистую тропинку, покрытую пятнами солнечного света и тенью листвы. Было прохладно, и я порадовалась, что надела шерстяную кофту. Я присела на траву справа от тропинки, не так далеко от дома. Я полезла в карман юбки, куда положила сигареты, и так и застыла. Вместо умиротворения я почувствовала нечто другое. Что-то, чего я вовсе не ожидала, поднималось во мне — внезапный приступ печали, причем настолько мощный, что мне пришлось обхватить себя руками.
О Господи, нет. Мне это не нужно!
Словно стена воды обрушилась на высохший пустынный берег. Слезы душили меня, и я позволила себе расплакаться, даже не пытаясь противостоять этому напору, потому что знала — это бесполезно. Часть меня ругалась, упирая на то, что подобные ощущения ни капли не способствуют желанию попросить Шуру дать мне эту дрянь еще раз — или любой другой психотропный наркотик, раз уж на то пошло. Но в то же время где-то глубоко во мне крепла и начинала преобладать над всем остальным уверенность в том, что это горе копилось во мне очень и очень долго — годами — и что эту боль надо пережить, надо от нее освободиться, если я хочу обрести силу и цельность.
Было и что-то еще, заставлявшее себя услышать. Что-то, что было выше всех душевных травм и огорчений моего прошлого и настоящего, — послание, обладавшее собственной энергией, которая не позволяла ему затеряться в моем плаче.
Мною руководит страстное желание, потребность выяснить — узнать — что, как и почему. Узнать правду о самой себе, остальных живых существах, о мире и о том, что движет вселенной. Это Первая заповедь моей жизни, и, хотя я не понимаю почему, надо, чтобы это желание знать и стараться узнать всегда оставалось моей Первой заповедью.
Страдание накатывалось на меня волнами, как всегда и происходит, однако мой разум продолжал работать ясно и четко, не завися от слез и рыданий, сотрясавших тело. Я подумала об одном циничном наблюдении, которое прочла однажды. Согласно автору этого умозаключения, желанием понять все Что, Как и Почему относительно жизни и космоса человек обычно одержим в юности, и чаще всего это желание изживается к концу второго года обучения в колледже. Таким образом, подытоживал автор, было бы уместно назвать эти вопросы Великими вопросами студента-второкурсника.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});