Впрочем, отпускала меня на реку мама без особых споров и ограничений, хотя и со вздохами. Но, по крайней мере, она знала, когда должна «дрожать за это водоплавающее чучело», а когда может жить относительно спокойно.
И вот однажды мне приснился громадный желто-синий простор, разделенный пополам прямой границей. На одной половине был теплый от солнца ласковый песок, а на другой — синяя бескрайняя вода. То ли громадное озеро, то ли море… Я был один-одинешенек в этом необъятном солнечном мире. Одиночество ни капельки не пугало меня. И не было никаких вопросов: «Как я здесь очутился?» Все было закономерно, правильно, радостно. Весело увязая в песке, я мчался к воде. И солнце подталкивало меня упругими лучами в голые плечи и спину. То, что я чувствовал, было просто счастье.
Лишь у самой воды, которая дохнула навстречу брызгами мелкой волны и ласковой прохладой, меня кольнуло беспокойство: «У мамы-то не отпросился». Но тут же с легкостью, возможной только во сне, я оправдал себя: «Ведь обещал-то я не купаться в реке! А здесь разве река?»
Конечно, это было море. Я ощутил и соленость воды, и ее йодистый запах — то, что в реальной жизни тогда еще не ощущал ни разу. Не знаю, откуда пришла эта память. Может быть, из какой-то прежней жизни…
Мое бултыхание, плавание, кувырканье в просвеченных солнцем зеленовато-синих толщах, сладкое чувство невесомости, погони за узкими серебристыми рыбами — это было громадной частью того сна и тянулось небывало долго (видимо, у времени сновидений своя теория относительности). Одно мне слегка портило радость: мои сатиновые плавки (сшитые по моде того времени, с тесемками на боку) оказались великоваты и то и дело норовили съехать с хозяина при быстром движении в воде. Впрочем, эта деталь только подчеркивала реальность происходящего…
Наконец я, придерживая плавки, выбрался из воды. Упал в песок. Долго впитывал его тепло животом и грудью, потом перевернулся на спину. Надо мной было небо удивительной синевы и глубины. Счастьем было просто смотреть в него. Лежать вот так бесконечно и смотреть… А еще сильнее счастье разрасталось от того, что высоко надо мною парил в безоблачном просторе белый воздушный змей. Чуть заметный, крошечный, как квадратная чешуйка.
Это был не случайный чей-то змей. Мне было понятно (без всякого удивления), что я не только лежу на песке, но в то же время где-то далеко, за гранью ровного, как струна, горизонта, стою на плоской нагретой крыше и держу нитку этого змея. И такое понимание — вместе с солнцем и морем — наполняло меня спокойной надежной радостью.
И все же была в радости чуть заметная трещинка. Или крошечное пятнышко.
Сперва я не обращал на это внимания. Но в конце концов щекотание тревоги сделалось заметнее. Отчего? Я мигнул. И белый малютка-змей превратился в черную точку. Я быстро сел. Оказалось, что желто-сине-го простора уже нет. Море исчезло, со всех сторон меня окружал горячий песок. Это что же? Сахара?
Нет, сильного страха я не испытал, но и радости не осталось. В пространстве начинали действовать какие-то иные законы. А тревога моя обрела четкое содержание: «А ведь маму-то ты все-таки обманул».
«Но здесь же не река!.. Я же не хотел!.. Это само… Я не…
«Давай, давай, изворачивайся», — насмешливо сказала мне черная точка сквозь беспощадную солнечную тишину.
Впрочем, это была уже не точка. Кругами ходила в синеве черная птица. Так иногда ходили над нашей патриархальной улицей Герцена коршуны — выслеживали, где можно утащить со двора цыпленка. Мы иногда лупили по ним из рогаток, но никогда, конечно, не попадали…
Однако сейчас рогатки у меня не было. Да и птица была не коршуном. Она оказалась гораздо крупнее. И все увеличивалась, снижая свои плавные круги.
Конечно, это прилетел за мной громадный кондор! Тот, который унес и чуть не погубил Роберта Гранта! Роберта спас метким выстрелом индеец Талькав, а кто спасет меня? Да и не могло быть спасения, потому что я нарушил данное маме обещание и тем самым вызвал неизбежность появления черной птицы.
Ощущение неизбежности было таким, что не имело смысла убегать, плакать, звать на помощь, просить прощения. Сил хватило лишь на то, чтобы зажмуриться. И я зажмурился — лежал и ждал, когда крючковатые когти воткнутся между ребер. И хотел только, чтобы это было не очень больно.
Широкий взмах ветра пролетел по мне, что-то тяжелое толкнулось рядом в песок. Я медленно открыл глаза. Великанская птица стояла надо мной на серых ногах-ходулях и струилась. Именно струилась: с ее синих перьев стекал жидкий свет, который, казалось, состоял из густой синевы неба. Порой тело птицы почти совсем сливалось с небом, но голова с длинным изогнутым клювом виднелась четко. Клюв был желтый. Солнце било по нему рикошетом и зажигало блики.
А еще я видел круглый глаз птицы. Он был насмешливый, но не злой. Каким-то кончиком нервов я ощутил, что птица не хищная. И сказал с шевельнувшейся надеждой:
— Я больше не буду…
Она щелкнула клювом — не сердито, но насмешливо. Мол, знаю я вас, беспутных мальчишек…
И тогда я уже обрадованно (и вполне искренне!) повторил:
— Нет, Птица, я правда не буду!
Она повернула голову, глянула с высоты другим глазом. И будто усмехнулась. Потом необъятно развела синие крылья, обмахнула меня новым взмахом ветра, щекочуще обняла тысячами мягких перьев, заслонила от беспощадного зноя, от виноватости, от беды. Это было прощение. Сон уже уходил, но в последний миг я разглядел между перьями, что небо опять стало добрым и в нем блестит белая чешуйка…
Так появились первые намеки на повесть. Уже потом добавился сон о нелепом крикунчике Чарли, воспоминания о деревянных кинжалах, которые я мастерил с другом Володькой со Смоленской улицы, наблюдения за севастопольскими мальчишками, которые играли среди корабельных орудий на старинных бастионах. И многое другое, в том числе и придуманное. А сначала было просто густо-синее небо, с которого спустилась добрая великанская птица и крошечный белый змей в небесной высоте (хотя он и не вошел в повесть «Дети синего фламинго»)…
* * *
Пару лет назад земляки подарили мне чудесный альбом «Тюмень глазами художника, фотографа, путешественника XVII–XX вв.». С фотографиями давних, уже исчезнувших улиц, с картинами местных живописцев. С прекрасными, кстати, картинами. Среди них — несколько репродукций с полотен Юрия Юдина. Заросшие тюменские дворы, полуразрушенные церкви, речные дали. Все это в дымке и легком кружении снов-воспоминаний. Смотрю на эти картины — словно окунаюсь в свои ребячьи годы. Особенно трогает душу одна: «Из детства. Мальчик и змей». Там старый двухэтажный дом с характерной, чисто тюменской, резьбой, такие же резные распахнутые ворота, за ними одноэтажная окраинная улица. Рядом с домом высокий тополь, а на фоне его ветвей — белый «конверт» змея. Такой же, какие клеил и я в свои десять — двенадцать лет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});