Он никогда ничего не брал, только дарил. У меня и брать-то было нечего. Как там сказала эта сволочь: «Ни рожна, ни хрена и долгов мошна». Так и есть, но последний свой долг отдать я сумел. У меня было чем расплатиться. Стихами, моими стихами, единственным, что я знал и умел.
Как так выходит, что в людском гурте, где все мы разнородно непохожи, от нас уходят первым делом те, которые нам ближе и дороже? Бессильно слово выразить протест – кто слышит нас в пчелиных наших сотах?! Но вновь на нас проводит жуткий тест садист, живущий в облачных высотах. И тех, кто близок нам, его резон с лица земли сметает, как цунами. А дальше – больше. Грозовой озон сгущается, сгущается над нами… И вроде не проклятье и не сглаз, но не спастись и не сорвать стоп-краны. И вырваны из нас кусочки нас. И ни за что не заживают раны.
В тот момент, когда последние комья земли забили раззявленное жерло могилы, в этот самый момент я осознал, что остался один. Что теперь у меня действительно никого нет. И не будет.
– Ну что? – Лопух сидел, развалившись, в том же самом продавленном велюровом кресле в спальне и изучающе глядел на меня. – Нужны еще доказательства или теперь веришь?
– Что значит «теперь»?
– Ты изрядно отупел от водки, Вронский. Теперь значит теперь. Веришь или хочешь, чтобы твоя Инга отправилась вслед за чернявым?
– Так это что… Это, хочешь сказать, ты… его… Марата?..
– Ну а кто еще? – хохотнул Лопухов. – Не дух же святой.
Я закрыл глаза. Посидел с полминуты молча, затем, оттолкнувшись от пола, бросился на него. Рванулся к нему, метя сжатыми до судорог кулаками в ненавистную губастую блеклую рожу. И – мир взорвался у меня перед глазами и померк.
Очнувшись, я обнаружил Лопуха в том же кресле.
– Очухался? – небрежно спросил он. – Хочу кое-что тебе показать, погляди.
Лениво потянувшись к письменному столу, он ухватил декоративную малахитовую чернильницу, доставшуюся мне год назад в награду за победу в поэтическом конкурсе. Подбросил чернильницу в воздух и наотмашь рубанул ребром ладони. Я вскрикнул – минерал с треском раскололся и полудюжиной обломков разлетелся по сторонам.
– Так что не вздумай дергаться, дурачок, – прокомментировал гибель чернильницы Лопух. – Садись, поговорим. Ты так и не ответил на мой вопрос. Теперь веришь?
– Кто ты?
– Какая разница. Тебе это без надобности.
– Я хочу знать, кто хочет купить мою душу.
Он рассмеялся. Заливисто и громко, как тогда, восемь дней назад, после моего вопроса, были ли у него в роду психи.
– Душу, – замотал он головой, покончив с гоготом. – Нашел Мефистофеля. Я не имею ничего общего с адом, Вронский. И душа твоя мне совершенно ни к чему. Тем более что и не душа вовсе, а так, душонка. Мне нужно лишь то, о чем сказал. То, что досталось тебе по ошибке, в результате дурного выверта природы. Твой так называемый талант. И всё. Только это.
– Я не отдам талант неизвестно кому.
– Боишься, что попадет в дурные руки? – Лопух коротко хохотнул. – Ладно, изволь. Я – не человек. Моя раса и древнее, и мудрее, и во много раз достойнее вашей.
– К-какая раса? О ч-чем ты? – спросил я, запинаясь. Я боялся, элементарно боялся его и того, что услышал. Меня било, колотило от страха.
– Ты не понял? Плохо быть туповатым. Моя раса. Та, которую недалекие хомо хм-м… сапиенс как только ни называли и о которой каких только благоглупостей ни городили по невежеству своему и дремучести. Впрочем, что с вас взять. Ты можешь называть меня так же, как прочие. Вампиром. А хочешь – вурдалаком, упырем, нежитью, мне без разницы.
– Ты – вампир? – ошалело пробормотал я. – Что за бред? Ты встаешь из гроба по ночам и пьешь кровь?
– Болван, – сказал Лопухов сердито. – Это вымыслы ваших невежественных кликуш. Которые, сталкиваясь с чем-то, что не в силах объяснить, рядят это в мистическую чепуху. Мы берем от вас то, в чем нуждаемся, без всякого кровопийства. И без всякого сопротивления с вашей стороны. Нас мало, так что вы даже не замечаете, что кто-то пользуется вами и вашими дутыми ценностями. Деньги, техника, механизмы, ваши дома и дворцы, ваши женщины, мы интересуемся всем этим в основном из любопытства да еще от привычки к приличной жизни. На самом деле нам интересно совершенно другое. То, чем природа незаслуженно и несправедливо обделила нашу расу и по недоразумению наградила некоторых из вас.
– Талантом?
– Им. Забрать талант силой ни один из нас не может. Увы. Мы вынуждены унижаться и вступать в сделки, чтобы получить то, что принадлежит нам по праву.
«Вот оно как, – подумал я. – Вот, значит, какой поганый, гнусный расклад. Высшая раса… Надо же, до чего поразительный мерзкий гнилой ублюдок».
– И что, – я больше не боялся, страх ушел, теперь меня разбирало лишь любопытство напополам с гадливостью, – были люди, отдавшие вам талант?
– Конечно. Все те, о которых говорили или говорят, что «списался», «выложился», «халтурит». Очередная человеческая глупость. Эти люди признаны, богаты, счастливы и живут в ладу с собой. Не говоря о том, что не терзаются творческими муками.
– Надо понимать, были и другие? – спросил я осторожно. – Те, которые отказались?
– Глупцы были, есть и будут всегда.
– И кто же эти глупцы?
– Зачем тебе? Впрочем, пожалуйста. Ваше все не отдал причитающееся с него.
– Что?
– Опять не понял? Это ведь не мы, а вы называете «вашим все» курчавого недоноска. Трус, скандалист и бабник Пушкин отказал моему сородичу Дантесу. За что и получил свое. Лермонтов отказал Мартынову, Есенин – тому, кого из страха называл черным человеком. Высоцкий… Впрочем, этот список можно продолжать долго, среди вас глупцов всегда было больше, чем существ разумных.
– А ведь вы завидуете, – бросил я ему в лицо. – Никакая вы не высшая раса. Вы попросту бездельники. Нахлебники, паразиты. И – циничные холодные убийцы. Завистливые. И бездарные. Ты завидуешь мне, как когда-то твой поганый сородич завидовал Пушкину.
Он помолчал, глядя мне в глаза. Потом сказал:
– Я мог бы прихлопнуть тебя прямо сейчас, походя. Но не стану. Пускай будет по-твоему, хочешь считать, что мной движет зависть, – исполать тебе. В общем, так, – Лопухов хмыкнул, – поэт. Сутки тебе сроку. Завтра наступает ночь полнолуния. К этому времени ты подпишешь. – Он бросил на стол конверт. – В полночь выйдешь из дому и под светом полной луны передашь бумагу мне.
– А если не подпишу? Ты вызовешь меня на дуэль? Удавишь? Или пристрелишь, как Марата?
– Я подумаю над наказанием, – усмехнулся Лопухов. – Не волнуйся, без него не останешься.
Он поднялся и двинулся на выход.
Я вскрыл конверт и извлек из него сложенный вдвое лист плотной гербовой бумаги.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});