Недалеко от них на треноге плясал голубой огонь, вдали виднелся такой же. Вокруг виднелось что-то вроде столов.
– Так они тут? Мертвецы? – спросил Клодон.
– Есть мертвецы, есть и вполне живые.
Подступившая справа тень превратилась в служителя – плечистого, с грубо вытесанным лицом.
– А, это вы, господин. Хорошо. И друга с собой привели?
– Да. Мы поднимемся наверх поздороваться с матушкой.
Пятнышко света на стропилах перемещалось за ними.
– Я сейчас. Подержи-ка.
Глиняная лампа грела руку в прохладном – но не холодном – мраке.
Хозяин сгреб со стола груду листьев и ягод, приподнял ткань.
Зная уже, что это за место, Клодон все равно подумал, что женщина с красиво уложенными волосами, с ожерельем на шее, просто спит, – но в следующий миг чуть не уронил лампу. Красное пламя заколебалось, и он напомнил себе, что губы у женщины не шевелятся, глаза под веками не движутся и плоские груди не вздымаются от дыхания – это лампа дрожит у него в руке.
Хозяин забрал у него лампу и сказал в темноту:
– Да, теперь вид у нее куда лучше. Так и оставим.
Они перешли к другому столу, и Клодон подумал: «Да это не человек, уж очень огромен…» Но под тканью открылось черное раздувшееся лицо и железный обруч на лбу, объемистая грудь, бочкообразный живот.
– А с этим ничего уже не поделаешь. Смотри, чтоб к восходу его тут не было! С толстяками даже наше искусство не помогает. Мы избавляемся от них как можно скорее.
Запах, эхо и хмель кружили голову – теперь Клодону чудилось движение на каждом столе.
– Сюда. – Хозяин снова взял его за плечо. – Нет, теперь наверх. Просто удивительно, как разрослось наше дело при моей жизни. Отец в твоем возрасте был подмастерьем у бальзамировщика, который занимался только знатными господами. Когда мастер умер, он подумал, что на этом его карьере конец. Всех прочих городских покойников сразу свозили на поле за Рыбачьей и там закапывали. Но богатые купцы из Саллезе тоже понемногу начали пользоваться услугами человека, прошедшего обучение при дворе. – Листья шуршали под босыми ногами Клодона и хрустели под сандалиями хозяина. – Теперь даже варвары зовут нас выпотрошить покойника, положить в него соли и дубильную золу, осыпать ароматическими травами.
Запах вызывал тошноту. Вот еще один на столе, тоже здоровенный. Что это с ним рядом, никак оружие? Служитель вынул пару досок из дверного проема. На вершине темной лестницы брезжил свет.
– Ступай вперед. Без этих ароматов тебе сразу полегчает, к ним надо привыкнуть.
Клодон стал подниматься, держась за стену.
– Видишь, сколько народу нас охраняет, – говорил позади хозяин, – и живые, и мертвые. Все справляются на славу, если кто задумает что дурное.
– Я ничего такого не думал! – заверил Клодон, оглянувшись назад.
– Знаю, что не думал, – скроил гримасу хозяин.
«С кошельком лучше погодить, пока не очухаюсь», – мелькнуло в голове Клодона.
Сквозь занавес из кожаных полосок с разноцветными бусинами они прошли в верхнюю комнату. Здесь было намного свежее, хотя отголоски обоих запахов, сладкого и уксусного, долетали и сюда.
– Сколько ж у тебя там покойников? – Комната походила на ту, которую Клодон видел сквозь ставни в доме сборщика налогов: сундук, стол и стулья, статуи на постаментах в углах. Что-то чуднóе на стенах, лепнина над полукруглой дверью и на потолке, пол из красных плиток, на нем ковры. И дюжина желтых огоньков в чашах, не считая висящей в середке лампы.
– Как раз столько, чтоб никто не захотел их тревожить.
Столов-то никак не меньше десятка?
Хозяин поставил свою лампу на лакированную полку и направил Клодона к другой двери.
За ней… светила луна! И крыши над головой не было. По обе стороны мощеной дорожки росли кусты – выходит, из подвала они снова вышли на землю? Или это висячий садик на крыше?
Здесь и пруд был – меньше, чем в таверне, но был. Луна освещала его восточную половину.
– Знаешь, – продолжал хозяин, – в давние времена, когда в городе только и было, что рынок, замок да горстка рыбачьих хижин, знать хоронила своих покойников в подземном Чертоге Смерти. Находился он в самом сердце теперешнего Колхари, и поверх него много чего настроили. Но ходит слух, что недавно его откопали и пользуются им в весьма странных целях. Говорят, там сверху теперь таверна. Мне, учитывая мое ремесло, полагалось бы пойти посмотреть, хотя бы из любопытства, но я ни разу там не был. Как будто это не в моем городе. Я здесь родился и вырос, но не видел многого из того, на что ходят поглазеть все приезжие. Забавно, правда?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Клодон снова замер: из-под сводчатой галереи, окружающей сад, вышла закутанная в покрывало фигура.
– Матушка? Ты еще не спишь? – окликнул хозяин.
– Хотела тебя дождаться – да ты, смотрю, не один? – Клодон уловил неодобрительные нотки в голосе пожилой женщины. – Тогда пожелаю вам доброй ночи.
Подвальные миазмы, при всей своей мерзости, немного протрезвили Клодона.
– Ну что ж. За этот день мы сполна насладились беседой. – Мужчина говорил теперь приветливее, чем раньше. – Я получил представление о том, каков ты теперь, каким был в детстве, каким мужчиной ты станешь. – Обойдя пруд, они подошли к еще одной двери. – Вот мои комнаты. Сегодня ты чуть ли не первым делом сказал, что не прочь заработать, и я хочу кое-что тебе предложить.
6. Отголоски этого юношеского приключения вошли в недавний сон Клодона, но вряд ли он мог его запомнить в таких подробностях. Скажем лучше – пока он стоит во дворе деревенской таверны и пялится на лицедейку в окне, – что он предпочел забыть те незрелые отклонения от центра своих желаний. Можно ли сказать, что два случая, тот и этот, равны и противоположны? Равенства между ними нет. Противоположность? Гм-м… Но в той степени, в какой они отражают друг друга, можно предугадать, что будет дальше, если рассмотреть соотношение между похотью и желанием в жизни Клодона. О первой мы не упоминали вообще, второе лишь слегка обозначили.
7. В то время, когда механическое воспроизводство еще не ввело стандартов на красоту, вкусы Клодона в отношении женщин были обычны для мужчины его эпохи, класса и положения. Он, как и большинство мужчин Невериона, предпочитал молодых. Как и большинство мужчин Невериона, предпочитал физически крепких. Многие мужчины хотели, чтобы женщина при этом была покорной, но некоторые надеялись, что кой-какой огонек в ней все-таки будет. Друзья последних часто смеялись и заявляли, что им самим только такие, с огоньком, и нужны – если при этом женщина все же подчиняется мужским указаниям. Чувства Клодона в отношении покорности и огонька были такими же двойственными.
Но кое-какие черты в его идеале женщины делали его, как он был уверен, не таким, как все. Он не мог, например, сказать, откуда у него взялась одержимость женскими пальцами – да не просто пальцами, а ногтями. Не забывайте, что в то далекое время даже те, кого мы назвали бы средним классом, работали в сельском хозяйстве и длинные ногти вряд ли могли отпустить, – но Клодона с детства завораживали даже чуть-чуть отросшие. Первым предметом его молчаливого обожания стала жена родича-пристава – застенчивая, хрупкая и болезненная. Клодон был строптивый мальчишка, но соседи стали замечать, что ее просьбы он выполняет, в отличие от просьб и приказов прочей родни. Одним из самых дорогих воспоминаний Клодона было, как он, шести-семи лет, сидит у нее на коленях в тени дерева и касается кончиков ее пальцев кончиками своих; она рассказывает ему что-то о безымянных богах, но он не слушает, он и без того счастлив. Когда же к одиннадцати годам в нем пробудились гормоны (этого слова в Неверионе не знали), страсть распространилась еще и на ноги. Тут уж ногти были ни при чем.
У девчонки с заячьей губой была тетка – с нее-то и началось. Клодон сидел на песчаном склоне за деревней, а она прошла мимо босая, держа на бедре корзину с какой-то лузгой. Ему бросились в глаза ее щиколотки, ее необычайно узкие пыльные ступни. Длинные пальцы на каждом шагу растопыривались, будто нащупывая в земле нечто тайное, не отражающееся на ее коричневом лице под жесткими черными волосами.