И все это из-за того, что один говорит: я — благонамеренный, а другой откликается: а я ненеблагонамеренный? Стоит ли из-за такой безделицы наносить друг другу тяжкие увечья? Стоит ли утруждать начальство и поселять недоумение в сердцах подчиненных?
Стр. 140–141, строки 11 сн. — 16 св. Вместо слов: «И вместо того <…> Все это я совершенно ясно сознавал теперь, в своем одиночестве» —
Правда, что явных поощрений оно ни тем, ни другим не оказывало, но ведь весы начальственного предпочтения до такой степени чувствительны, что самого ничтожного дуновения достаточно, чтоб стрелка наклонилась в ту или другую сторону и изменила положение одной партии в ущерб другой. Но повторяю: существенная важность заключается даже не в этих случайных поощрениях, а именно в самом факте признания чего-то серьезного за тем, что на самом деле представляет чистейший вздор. Ибо раз допущено начальственное признание, трудно представить себе, чтобы люди, которым оно развязывает руки, не воспользовались им. А воспользуются они для того, чтобы перервать у своих конкурентов горло и затем уже безраздельно торговать благонамеренностью распивочно и навынос.
В старину, когда всякий человек был приписан к своему «делу», никаких подобных кличек не существовало, а были только люди, живущие покойно. Никто в то время не называл себя ни благонамеренным, ни ненеблагонамеренным, потому что всякий понимал, что он есть сверчок, который должен знать свой шесток. Да и начальство не допустило бы никаких кличек, потому что кличка приводит за собой знамя, а знамя, пожалуй, и черт знает что приведет. Сегодня оно желтое, завтра зеленое, послезавтра красное — поди отгадывай, что сей сон значит? Всякий девиз, имеющий общественно-политический характер, обладает способностью осложняться. Сегодня он имеет смысл утвердительно благонамеренный, а завтра какой-нибудь озорник прибавит к нему крохотную частичку НЕ — и вся утвердительность пошла прахом. А как уследить, чтобы озорства не было? — глаза просмотришь, а не уследишь. Так не лучше ли возвратиться к прежним порядкам, при которых и повода к осложнениям не было. Живите спокойно, занимайтесь своим делом, если же нет дела, а есть капитал, то получайте проценты и отдыхайте.
— Спите! Бог не спит за вас! — Вот драгоценный стих, который надо восстановить у всех в памяти, ежели мы не хотим совсем затонуть в пучине перекоров и подсиживаний.
Да, давно бы пора прийти к этому заключению, тем больше пора, что даже с точки зрения «нас возвышающих обманов» политические распри наши не представляют ничего величественного. Тут души убитых, не утоленных пролитою на земле кровью, не возобновят, как в известной картине Каульбаха, сечу в воздушных пространствах (это, по крайней мере, могло бы красиво подействовать на воображение), а преспокойно останутся в том же навозе, в котором происходила и самая битва. Потому что таково свойство современных благонамеренных битв: не воины и не копья участвуют в них, а взбудораженные подьячие, вооруженные орудиями доноса и приказной ябеды.
Тем не менее я отлично понимаю, что человек, который возьмет на себя дезинфекцию навозных людей, неизбежно должен встретить на пути своем препятствия, почти непреодолимые. Все кругом споспешествует процветанию этих людей и их неистовой деятельности. Всякое уклонение жизни от обычного течения играет роль дрожжей, которые производят в навозной куче обильное брожение, а брожение приводит за собой даровой харч и перспективу беспечального жития. Иметь возможность, не ударив пальца о палец, прожить одной ябедой — вот сладкий удел, к которому всем нутром устремляются знаменосцы бездельничества. И они не только процветают материально, но и завоевывают себе право на безнаказанность и даже на почет. Ибо в навозных кучах имеется своего рода табель о рангах, в силу которой бездельник более вредный пользуется большим почетом, нежели его менее вредный собрат.
Попробуйте растолковать этим людям, что деятельность их вредна, — право, они не поймут даже смысла этих внушений. Они до такой степени приспособились к «вреду», до того принюхались к атмосфере, насыщенной «вредом», что едва ли в них осталась даже способность различать между пользой и вредом. Вредом они живут, вред доставляет им и материальные выгоды, и почет — вот все, что нужно. Затем, так как они вышли из навоза, живут в навозе и в свое время неизбежно обратятся в навоз же, то и это опять-таки все, что нужно. Ничто их в человеческом смысле не трогает: ни прошлое, ни настоящее, ни будущее. История не дает им уроков и не устрашает их. Так что в смысле нападения на безоружных и хватания кусков это, несомненно, самый бесстрашный и неукротимый народ в целом мире.
Но кажется, что история все-таки со временем заклеймит гнездо ябедников и клеветников. Она не имеет права уклониться от этого акта справедливости и человечности. Посрамленный человеческий образ уже по тому одному должен быть восстановлен, что, в противном случае, жизнь превратилась бы в сатанинскую пытку, которая бессмысленно довлеет сама себе…
Стр. 142, строки 1–2 сн. Вместо фразы: «За календарь взялись? — приветствовал он меня, — отлично… ха-ха!» —
— Рекомендуюсь! — приветствовал он меня, — член «Союза Недремлющих Амалатбеков…» Календарь почитываете?.. Ха-ха!
Стр. 143, строки 18–19 св. Вместо: «и, наконец, благонамеренный крамольник» —
и, наконец… захудалый Амалатбек!
Стр. 143, строка 15 сн. Вместо: «прогоревший вивёр» — захудалый князь, подлинный рюрикович
Стр. 144, строки 4-22 св. вместо фраз: «А вы вот что: не хотите ли <…> Разве вы живете хоть одну минуту так, как бы вам хотелось? — никогда, ни минуты!» —
А вы вот что: хотите в наш «Союз» вступить?
— Тайный?
— Еще бы! Для тех, кто не знает, разумеется, тайный… ха-ха!
— Ни за что!
— Что так?
— Просто не вижу надобности прибегать к тайне, ежели могу явно…
— А явно — это особо! И тайно и явно — милости просим… ха-ха! За явные дела — награда; за тайные — вдву по тому ж… хорошо? Вы подумайте только: людей-то каких у нас встретите… малина! Нуте-ка, раз-два-три… благослови господи… по рукам!
— Не могу.
— Чудак вы! Ну рассмотрите, что такое есть ваша жизнь? — ведь это катастрофа, а не жизнь!
4) Черновая рукопись главы XV, отличия которой от печатного текста несущественны.
В журнальной публикации имелось подстрочное примечание к главе XII:
Первые главы были помещены в «Отеч. зап.» 1879 и 1880 гг. Мне во второй раз приходится извиняться перед читателями в перерыве, допущенном в изложении предлагаемой истории. Считаю нелишним, в коротких словах, напомнить, в чем дело. Герои рассказа (сам рассказчик и друг его, Глумов) — люди умеренно-либерального направления, о которых тем не менее идет слух, будто они, сидя в квартирах, «распускают революции». Зная, с какой легкостью такого рода слухи находят доступ к сердцам, герои наши предпринимают целый ряд действий, которые, по мнению их (весьма, впрочем, ошибочному), должны доставить им репутацию несомненной благонамеренности. Прекращают рассуждение, предаются исключительно питанию и телесным упражнениям, входят в дружеские сношения с сыщиком и через него получают доступ в квартал. В квартале они до такой степени пленяют всех своею скромною рассудительностью, что начальник квартала предлагает одному из них жениться на «штучке» купца Онуфрия Парамонова, занимающегося банкирским делом в меняльном ряду. К счастью, является на выручку адвокат Балалайкин, который соглашается, за умеренное вознаграждение, вступить с «штучкой» в фиктивный брак. Оказывается, однако, что Балалайкин уже женат, но это нимало не останавливает героев рассказа, которые (конечно, ошибочно) полагают, что и устройство двоеженства может входить в программу благонамеренности. Поэтому они не только не отступают от своего плана, но предполагают совершить и еще два подвига: окрестить жида и принять участие в подделке векселей. Во всем этом им оказывают содействие: во-первых, бывший тапер в пансионе (без древних языков) Кубарихи, Иван Иваныч Очищенный, ныне женатый на содержательнице гласной кассы ссуд и, сверх того, состоящий вольнонаемным редактором газеты «Краса Демидрона», во-вторых, письмоводитель квартала Прудентов и, в-третьих, брантмейстер Молодкин. Купно с этими последними герои проектируют «Устав о благопристойном поведении», в котором, по обстоятельствам, с каждым днем ощущается все более и более настоятельная надобность. Рассказ прерывается на том месте, когда начальник квартала Иван Тимофеич, передает действующим лицам приглашение на обед к «штучке» купца Парамонова. На этом обеде Балалайкин должен быть представлен невесте, а потом и обвенчан.