Он прекратил курить, но продолжал негромко беседовать со мной все последующие тридцать пять минут. Упоминавшийся им клуб представлял собой сообщество избранных, соединившихся под председательством самого Баумоффа, и назывался следующим титулом, если я только правильно перевел его: Почитатели и Свидетели Христа. Если можно так выразиться, без малейшей доли непочтительности, в основе своей это были люди фанатично преданные превознесению Господа. Впоследствии вы согласитесь, наверное, что я избрал правильные слова, описывающие сущность основной массы членов этого необычайного клуба, в известном смысле характеризующегося проявлением религиозно-маниакальных излишеств, вызванных к временному бытию некоторыми из наиболее религиозно пылких представителей наших обретающихся за океаном кузенов.
Поглядев на часы, Баумофф протянул ко мне свою руку.
— Сосчитайте мой пульс, — сказал он, — сердце уже начинает частить. Интересный, знаете ли, факт.
Кивнув, я извлек из кармана собственный хронометр. Я уже видел, что частота его дыхания возрастает, а ровные и сильные сердцебиения имели место 105 раз в минуту. Три минуты спустя частота пульса увеличилась до 175, причем за минуту он делал 41 вздох. Я сосчитал его пульс еще через три минуты, оказалось, что он составляет уже 203, сохраняя правильный ритм. Частота дыхания возросла до 49. Насколько мне было известно, у Баумоффа были великолепные легкие и крепкое сердце. Емкость легких, могу сказать, у него была отменной, и на этой стадии я не замечал никакой одышки. Еще три минуты спустя я обнаружил, что пульс его поднялся до 227, а частота вдохов достигла 54.
— Баумофф, вы уже в избытке запаслись красными кровяными тельцами! — проговорил я. — Но надеюсь, что вы не зайдете чересчур далеко.
Он кивнул мне и улыбнулся, но ничего не сказал. По прошествии новых трех минут пульс его возрос до 233 ударов в минуту и обе стороны его сердца выталкивали неравное количество крови и в неровном ритме.
Частота дыхания возросла до 67, оно сделалось неглубоким и неэффективным, проявилась заметная одышка. Нехватка артериальной крови, выталкиваемой из левого желудочка, привела к тому, что лицо его приобрело нездоровый сине-белый оттенок.
— Баумофф! — проговорил я, начиная тревожиться, однако он остановил меня полным уверенности жестом.
— Со мной все в порядке! — с легким нетерпением выдохнул он. — Я держу под контролем все, что происходит со мной. Не забудьте, что я так же, как и вы, являюсь дипломированным медиком.
Это было действительно так. И я вспомнил, что докторскую степень по медицине он получил в Лондоне — добавив ее к полудюжине подобных дипломов в различных отраслях науки, полученных им в своей собственной стране. И в тот момент, когда память уверила меня в том, что он полностью представляет грозящую ему опасность, Баумофф провозгласил едва слышным голосом:
— Тьма! А теперь начинается тьма. Старайтесь заметить все происходящее. И не обращайте внимания на меня. Со мной все в порядке!
Я торопливо обвел комнату взглядом. Все было так, как он и сказал. Теперь я это заметил. Вокруг нас собирался какой-то необычайный мрак… синеватый на взгляд, прозрачный, не мешавший еще атмосфере пропускать свет.
Тут Баумофф сделал неприятную, на мой взгляд, вещь. Убрав от меня руку, он достал металлическую коробочку, из тех, в которых стерилизуют шприцы. Открыв ее, он извлек из нее четыре необычного вида канцелярские кнопки, если так можно назвать эти предметы, только острия их были длиной в полный дюйм и края головок (также стальных) были усажены обращенными вниз и параллельными основному острию небольшими шипами, длиной, быть может, в восьмую долю дюйма.
Сбросив с ног туфли, он нагнулся и снял носки, под которыми оказались вторые — полотняные.
— Пропитаны антисептиком! — заметил он, поглядев в мою сторону. — Я приготовил ноги перед вашим приходом. Незачем рисковать напрасно.
Баумофф задохнулся на этих словах, а потом взял в руки одну из своих жутковатых на вид стальных кнопок.
— Я простерилизовал их, — проговорил он, а потом решительным и уверенным движением всадил острие по самую головку в свою ногу между вторым и третьим ответвлениями дорсальной артерии.
— Боже мой, что вы делаете! — воскликнул я, приподнявшись в кресле.
— Садитесь! — произнес он суровым тоном. — Прошу вас не мешать мне. Я хочу, чтобы вы только наблюдали и отмечали все, что будет происходить. Вам следовало бы поблагодарить меня за представившуюся возможность, а не беспокоить понапрасну, тем более, что вы прекрасно понимаете, что я пройду своим путем до конца.
С этими словами он вдавил в свою левую стопу стальные шипы второй кнопки, постаравшись при этом не задеть артерий. При этом Баумофф не испустил даже стона; только лицо его свидетельствовало об испытываемой боли.
— Мой дорогой друг! — проговорил он, заметив мое смятение. — Не волнуйтесь. Я до мельчайших подробностей понимаю, что именно делаю. Эксперимент требует, чтобы я страдал, и состояния этого проще всего достигнуть через физическую боль.
Речь его прекратилась в ряд следующих друг за другом, с трудом выдавливаемых между вздохами слов, пот высыпал крупными каплями на его лбу и губе. Вытянув из брюк пояс, он пристегнул себя к спинке кресла, чтобы не упасть.
— Но это же скверно! — проговорил я. Баумофф попытался пожать плечами, совершив самый горестный жест из всех, которые мне приходилось видеть, немедленно обнаруживший ту муку, которую он старался скрыть от меня.
Теперь он протирал ладони небольшой губкой, которую время от времени обмакивал в чашку с каким-то раствором. Я понимал, что он намеревается сделать… Баумофф вдруг вздрогнул, с мучительным напряжением попытался улыбнуться, сославшись при этом на забинтованный палец. Во время своего последнего эксперимента Баумофф держал палец над пламенем спиртовки; однако теперь, как он дал мне понять несколькими с натугой выдавленными словами, он намеревался, насколько возможно, сымитировать ту великую сцену, которую имел в виду. Он настолько четко объяснил мне, что мы должны испытать нечто чрезвычайно важное, что я находился в состоянии едва ли не суеверного волнения.
— Жаль, что вы начали этот эксперимент, Баумофф! — проговорил я.
— Не… говорите… таких… глупостей! — едва выдохнул он. Впрочем, оба последних слова его скорее напоминали стон, поскольку перед каждым из них он до шляпки втыкал оставшиеся стальные шипы в собственные ладони. Баумофф сжимал кулаки в порыве дикой решимости, и я заметил, что острие одного из них вышло наружу с тыльной стороны ладони между сухожилиями второго и третьего пальцев. Верхушка шипа была окрашена кровью. Я посмотрел на Баумоффа: он глядел мне прямо в глаза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});