«Слезы черного камня[31] растворяют янтарь и смолу… Кто сказал?» Но не было времени думать, и не пришло еще время вспоминать.
Тина выхватила из протянутой старческой руки помазок и принялась за работу. Нетерпение сжигало нервы, подталкивало в спину, дышало в затылок.
«Ну же! Ну!»
Но целая минута ушла на то, чтобы аккуратно — со всем тщанием — очистить от смолы место соединения крышечки и плоского сосуда, похожего то ли на плошку, то ли на круглую коробочку для румян. Долгая минута, нестерпимая тоска…
«Скорей!» Тина подцепила крышечку за край острием кинжала и чуть нажала на рукоять.
Короткое, но точно выверенное движение, и на ложе из сухого мха перед Тиной предстал лист терновца. Узкий, с изрезанными на манер пилы краями, темно-красный, словно покрытое засохшей кровью лезвие протазана или глефы,[32] он пах жизнью и смертью, таившимися в его плоти, и, разумеется, вечностью, потому что тогда, когда перволюди впервые увидели свет, красный терновник уже рос на холмах дальнего запада. Сладость и горечь, свежесть и тлен…
«Отворяющий запоры… Снимающий печати… Открывающий пути…» — чей это был голос? Кто нашептывал эти странные слова Тине на ухо?
Она поднесла плошку к лицу и глубоко вдохнула ни с чем не сравнимый запах терновца.
— Ох! — непроизвольно вырвалось из горла Тины, и перед ее внутренним взором начали рушиться стены запретов, потому что печати были сломаны, запоры отворены, и пути открыты…
* * *
— Дама Леонтина… — Тина говорила тихим «воспитанным» голосом, не поднимая глаз от рукоделия. — А как я попала в «Длань Господню»? Вы ведь служили тогда здесь, ведь так?
— А сама что же, не помнишь? — Голос у дамы-наставницы был сухой и холодный, но в нем слышались нотки гнева и безумия.
— Я ничего не помню о том времени, — честно призналась Тина. Она и в самом деле никак не могла вспомнить, когда и как появилась в приюте и что происходило с ней до этого.
— Тебя подбросили на церковную паперть, — сказала после паузы дама Леонтина. — Знаешь, как это бывает? Корзинка, а в корзинке младенчик. Не помню, в каком городе это случилось, но, кажется, где-то на юге. И ведь к нам ты прибыла из приюта при монастыре Сестер Добронравия, так что да, скорее всего, юг…
— А имя? Кто дал мне имя? — осмелилась продолжить расспросы Тина, хотя и понимала, что сильно рискует — безумие и гнев уже отчетливо слышались в тихой, «воспитанной» речи дамы-наставницы.
— Кажется, мэр этого городка звался Ферен, ну а имя, наверное, подобрали по святцам…
* * *
— Еще одна, — сказал чей-то усталый голос за ее спиной.
От голоса пахло луком и чесноком, живой водой, потом и смертью. На самом деле смерть определяла теперь все, но человек этого еще не знал.
— Откуда ты, девочка? — спросил человек с мятым неопрятным лицом, сидевший за столом. Стол был завален бумагами и свитками, а человек, одетый в синее сукно, означавшее чиновничью службу, держал в руке перо. С кончика пера готова была сорваться капля плохих жидких чернил, а с оплывшего, похожего на картофелину носа, с толстого его кончика, — мутная капля пота. Пот тек по высокому выпуклому лбу человека, пересекал, словно ручьи в половодье, преграды глубоких морщин, терялся в зарослях кустистых бровей. Длинные волосы чиновника висели мокрыми прядями. Он был болен, и его близкая смерть читалась уже в особенной желтизне белков глаз.
«Лихорадка… повышенное потовыделение… боли в суставах…»
— Как тебя зовут? — человек за столом подался вперед, пытаясь, по-видимому, рассмотреть ее получше, и поморщился от боли.
«Плечи и локти, — отметила она равнодушно. — Запах крови в моче… Не жилец…»
— Молчит! — сказал мужчина за ее спиной. — Все время молчит. Я нашел ее на Страстной площади, но там было полно беженцев из провинции, и половина из них мертвы или умирают…
«Стражник, — вспомнила она мужчину, стоявшего за ее спиной. — Стражник… Страстная площадь?»
Однако вспомнить площадь не удавалось, да было и неважно. Неинтересно.
— Думаешь, городская? — спросил чиновник.
— Да, похожа на городскую, — подтвердил стражник. — Еще б заговорила…
— Ты говорить-то умеешь ли?
— Умею, — ответила она.
— Городская! — уверенно сообщил стражник. — Была б деревенская, сказала б «знаю».
— Ну, раз умеешь, то скажи, где ты живешь? На какой улице? С кем? — оживился чиновник.
— Там, — кивнула она на окно. — Где-то там.
Она смутно припомнила добротный дом с палисадником и задним двором, но вспомнить улицу уже не смогла.
— Не помню, — сказала она. — Там. Все умерли, я думаю…
Теперь она и в самом деле подумала, что все умерли, но кто эти «все», сказать бы не смогла. В памяти клубился туман, скрывая все новые и новые детали.
— А зовут вас, барышня, как?
«Зовут? Он спрашивает об имени? Имя…»
— Не помню, — сказала она вслух.
— Такое бывает вообще-то… — подал голос из-за ее спины давешний мужчина. — Небось натерпелась, пока другие отходили…
— Ну, да, — кивнул чиновник. — А лет ей, как думаешь, сколько?
«Он не меня спрашивает… Странно. Но сколько же мне лет?»
— Выглядит лет на семь-восемь, — предположил мужчина, стоявший за ее спиной.
— Вот и я так думаю, — кивнул чиновник и стал что-то быстро записывать на клочке плохой серой бумаги.
«Плохой? — вяло удивилась она. — Но откуда известно, что эта бумага плоха?»
— На вот. — Мужчина в синем кафтане закончил писать и протянул записку кому-то, чье присутствие угадывалось за ее спиной. — Отведи ее в приют «Длань Господня», знаешь где?
— Как не знать. — Мужчина выступил из-за ее спины и подошел к столу. Он был громадный и сильный, одетый в вареную кожу и черную сталь.
«Солдат?»
— Скажешь, что нарекаю ее Тиной Ферен. Если так и не вспомнит, кто и что, пусть будет Тиной в честь моей бабки, а коли так, то и фамилию мою пусть носит. Тина Ферен… По-моему, совсем неплохо!
«Тина Ферен?» — подумала Тина и поняла, что так оно и есть: это было ее имя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});