Ан нет!.. Дождавшись смерти Людмилы, последовавшей 12 сентября 1972 года, Макаров послал «завещание» в секретариат Брежнева со своим сопроводительным письмом: «Прошу доложить лично Генеральному секретарю ЦК КПСС товарищу Леониду Ильичу Брежневу о гражданском завещании старшей сестры великого советского поэта Людмилы Владимировны Маяковской...» Воронцову не трудно было договориться с секретариатом, чтобы генеральному секретарю «доложили». И появилась личная брежневская резолюция: «Суслову М. А. Михаил Андреевич! Прошу ознакомиться с настоящим письмом — а затем посоветуемся. Л. Брежнев».
На самом ли деле они держали какой-то совет, сказать трудно, но вопрос о том, как (и с чьим участием!) праздновать приближающийся восьмидесятилетний юбилей Маяковского, был вынесен на заседание специальной комиссии Союза писателей СССР. Макаров и вся его рать были приглашены тоже, а Лиля и Катанян, разумеется, нет: их судили заочно.
Союз писателей, то есть, иначе говоря, литературное начальство, всегда беспрекословно исполнял указания свыше. На этот раз, видимо, категорически четких, безапелляционных, не подлежащих обсуждению указаний не поступило. Нажимать — нажимали, но сопровождая это «демократической» демагогией: обсудите, дескать, посоветуйтесь коллегиально и примите правильное решение, отвечающее принципам коммунистической идеологии и задачам по выполнению народно-хозяйственных планов. Формулы гибкие, понятные для посвященных, но дающие возможность желающим сыграть в такую же демагогию, наполняя те же самые формулы иным содержанием. Такой ситуацией и воспользовались те, кого особо коробила беспардонная акция группки окололитературных пиратов.
Поэт Алексей Сурков, один из секретарей Союза писателей, когда-то лично знавший Маяковского, конформист до мозга костей, запустил пробный шар, дав вроде бы «чисто объективную» информацию и не высказав своего отношения к ней: хотел понять, какой будет реакция собравшихся. «Мне из разных концов сообщают, — сказал он, — что по Москве распространился слух, что Маяковский не застрелился, а его убили Брики и Агранов... что посмертное письмо Маяковского поддельное». От обсуждения этого слуха собравшиеся предпочли воздержаться, не хотелось совсем уж вывалять в грязи свои имена.
Константин Симонов, предварительно обсудив вопрос с первым секретарем Союза писателей Георгием Марковым и заручившись его поддержкой, решительно выступил с защитой. Шли от облыжных обвинений: «История жизни Маяковского есть история его жизни, а не история наших симпатий или предубеждений. И если Маяковский, предваряя за полтора года до смерти своей автобиографией свое собрание сочинений, считает нужным назвать дату своего знакомства с Бриками радостнейшей датой, о в адресованном правительству посмертном <так н тексте> письме пишет — стихи отдайте Брикам, они разберутся, -— то лишить этих людей того места, которое они занимали в биографии Маяковского, можно только временно и насильно».
Еще резче выступил поэт Роберт Рождественский. Не только его стихи, но и внешность напоминали Маяковского, и он всегда стремился — вольно или невольно — подчеркнуть это сходство. «Если у человека сорок и пятьдесят процентов лирических произведений посвящено Лиле Брик, — сказал он, — то хоть мы все застрелимся, они все равно будут посвящены Брик, и никому другому... Не надо делать из Маяковского человека, пьющего исключительно кипяченую воду <намек на известные строки Маяковского о себе из вступления к поэме «Во весь голос»: «певец кипяченой / и ярый враг воды сырой»>».
Расчет колосковцев на безоговорочную поддержку со стороны сочувствующих им людей из числа участвовавших в заседании не оправдался. Даже их сторонники предпочитали не выглядеть стопроцентными извратителями истины. Литературовед Мстислав Козьмин, возглавлявший «родственный» музей — музей Горького, — тоже вынужден был отметить: «Игнорировать окружение Маяковского, в частности Бриков, нелепо. Нравится нам это, не нравится, это было. Л. Брик стала навсегда фактом и жизни, и поэзии Маяковского». Казалось бы—- и бесспорно, и очевидно: можно на этом поставить точку. Нет, следует дополнение, ничего не объясняющее и только напускающее тумана: «Но одно дело женщина в поэзии, другое в жизни». Понимай как хочешь...
Не остался бессловесным и Владимир Макаров, высказался тоже: «Что касается Л. Брик и так далее... Ясно одно: восприятие Маяковского у Симонова, у людей, которые видели Маяковского, — одно, а у нас несколько другое». Ни Симонов, ни Рождественский Маяковского тоже не видели, да и надо ли было его видеть, чтобы не извращать историю? Задавать такие вопросы было некому и бесполезно.
Заместитель Макарова, некто Захаров, гнул свое: «В окружении Маяковского мы выделяем такие фигуры, как Горький, Серафимович... Но ни в коем случае мы не хотим на такой же основе давать таким же планом такие фигуры, как Бурлюк, Крученых, Брики и т. д.». Горький и Маяковский на дух не выносили друг друга, малограмотный казацкий писатель Серафимович не имел к Маяковскому никакого отношения, а с Бриками и Бурлюком связана вся его жизнь. Но какое дело до исторической правды было тем, кто преследовал любыми средствами совершенно определенную цель?
Уже после смерти Людмилы в 1973 году вышел очередной— ежегодный— альманах «Поэзия». И там вдруг появилось стихотворение умершего незадолго до этого поэта Ярослава Смелякова, в котооом были такие обращенные к Маяковскому строки: «они тебя доконали, эти лили и эти оси». Еще того больше: именно эти стихи все тот же неутомимый Макаров включил в свой комментарии к очередному собранию сочинений Маяковского, которое выпускал журнал «Огонек». А во главе «Огонька» стоял все тот же Софронов, — одни и те же люди, пользуясь покровительством Суслова, продолжали свою погромную акцию, надеясь и в самом деле доконать не только Лилю, но и Маяковского, изобразив его таким, каким им хотелось его видеть, а ни таким, каким он был на самом деле.
Но макаровский комментарий Лиля уже не увидит — он выйдет в свет после ее кончины. Не увидела она, к счастью, и альманах «Поэзия» с кощунственными стихами Смелякова: близкие просто скрыли от нее это издание. Вскоре выяснилось, что Смеляков написал эти стихи в привычном для последних лет его жизни раздраженном и болезненном состоянии, подогреваемый всевозможным вздором, который нашептывали льнувшие к нему собутыльники вполне определенной ориентации. Придя в себя, он потребовал изъять это стихотворение из готовившейся к изданию книги своих стихов. И вскоре умер. Но стихи уже попали в руки воронцовцев — колосковцев, и они сумели их втиснуть в альманах «Поэзия», не испросив согласия обладателя авторских прав — вдовы поэта.