был не так уж пьян, – говорит она. Теперь ее глаза открыты и следят за воздушными змеями. – Я никогда прежде не была по-настоящему одна. Ну, в смысле – здесь у меня есть Лиам, мой племянник. Но он так устает в школе цитадели, что я его почти не вижу. А когда вижу, это причиняет боль нам обоим. Напоминает о тех, кого с нами нет. – (Я переворачиваюсь набок и смотрю на нее, приподнявшись на локте.) – Поэтому, когда ты сказал, что надо хорошенько понять себя, чтобы тебя поняли другие, я попыталась взглянуть на себя со стороны и… короче, ничего не увидела. – Ей тяжело, но она держит себя в руках.
Ловлю себя на том, что восхищаюсь решимостью, написанной на ее лице. Действие золадона, должно быть, слабеет, оттого что я сытно поел.
– В Лагалосе я постоянно заботилась о семье, – продолжает Лирия. – Присматривала за младшими братьями, чтобы мама могла поспать. Вместе с сестрой шила братьям одежду. Чинила ботинки. Потом меня отправили в школу, чтобы я научилась работать на шелковой фабрике. После восстания мало что изменилось. Я по-прежнему была занята работой и семьей. И когда нас вывезли в лагерь, там было то же самое. Потом братья покинули дом, а вскоре на моих руках оказались малыши сестры и отец, да и работа никуда не делась…
Мне хочется, чтобы она перестала рассказывать свою историю. Я могу посоветовать ей запереть эту боль в маленьком темном сундучке внутри, как это сделал я. Но в отличие от нее я нехороший человек. И мне было бы проще иметь дело с маленьким гадким созданием. Хотел бы я видеть, как уродство, живущее в каждом – я это знаю, – клокочет в ее взгляде и срывается с губ. Но в ее глазах лишь слезинки. Мы разные.
Я храню свою боль в тайне, потому что никто не способен понять ее. Она просто ищет человека, которому можно было бы доверять. Кого-нибудь, с кем можно поделиться. Не со мной, глупая девчонка. Я этого не заслуживаю. Но она продолжает рассказывать, и я, лежа на траве, чувствую себя все хуже и гаже и жалею, что не принял побольше золадона.
– Когда пришла «Алая рука», я думала, что буду храбрее. Ну, знаешь, схвачусь за ружье, как это делают в фильмах. Но все происходило так стремительно… И я чувствовала себя такой маленькой. Мне хотелось лишь одного – нырнуть в грязь. – Она вытирает глаза и снова складывает руки на груди в защитном жесте.
– И ты чувствуешь себя виноватой за то, что ты здесь, а они – нет, – тихо говорю я.
– Да.
Я колеблюсь.
– Как думаешь, они ждут тебя в Долине?
– Не знаю. Надеюсь.
– А они гордились бы тобой, если бы могли тебя увидеть?
Она задумывается, глядя на меня прозрачными как стекло глазами:
– Надеюсь.
Мы сидим в парке на траве, пока наше мороженое не тает. Я провожаю ее до трамвайного кольца, чтобы она могла вернуться в цитадель. Мы обнимаемся на прощание, и я, как и планировал, снимаю с себя медальон и цепляю на лицо выражение сострадания, но слова льются не так гладко, как предполагалось. Они застревают у меня в горле.
– Филипп?
– Я хочу, чтобы ты взяла его. – Я сую медальон ей в руки. – Чтобы ты его носила. Он всегда придавал мне сил.
– Я не могу его взять. Твой жених…
– …Дал его мне, чтобы я помнил: куда бы я ни шел, он со мной. Но мне не нужен для этого медальон. А вот тебе нужно напоминание о том, что ты не одна, куда бы ты ни направлялась. Мы же друзья, ведь так?
– Я думаю, ты мой единственный друг.
– А что делают друзья? Друзья помогают друг другу. Ты несешь мое бремя. Я некоторое время несу твое. – Снимаю с ее шеи воображаемую цепочку, надеваю на себя и подгибаю колени, словно бы от тяжести; Лирия смеется. – Возможно, при нашей следующей встрече нам будет чуть легче.
– Ты думаешь, он смотрит на тебя? Твой жени… муж. Не из Долины, конечно. Я знаю, что многие из вас неверующие. Но откуда-нибудь издали? – Она бросает на меня взгляд из-под копны рыжих волос.
– Нет, не думаю.
– А я считаю, ты ошибаешься. Наверняка он смотрит на тебя. И конечно, улыбается, а глаза его искрятся. – Она снимает свою куртку, сворачивает ее в рулон и направляется к трамвайной остановке, но потом спохватывается и бежит обратно, чтобы чмокнуть меня в щеку. – Ты тоже не один, Филипп.
Ах, если бы это было правдой, милый маленький кролик…
32. Лисандр
Разрыв
Сангрейв, самый большой город Ио, вырастает над белой замерзшей равниной, изрытой трещинами; через них поднимается жар от подземной магмы. Мы летим к нему, глядя в передние иллюминаторы одной из «химер» Дидоны.
Город высечен в самой высокой горе Ио, восемнадцатикилометровой Южной Боосавле. Теперь ее склоны усеяны черными каменными стелами и шпилями. Столетия назад, после того как использование двигателей Лавлока[16] на Ио было признано неэффективным, огромные зеркальные лазеры превратили почти всю гору вместе с частью горного массива Боосавла диаметром пятьсот сорок километров в город зубчатых башен. Строители следовали драконьим пристрастиям их великого прародителя Акари, воплотив в камне существа из детских сказок и древних историй, рассказанных у костра.
Над нами возвышается некрополь анималистических шпилей, усеянных топазами, цирконами и мириадами незосиликатных камней; они загораживают небо, словно окаменевшие остатки великого драконьего воинства. Эти каменные исполины расположены ряд за рядом вдоль всего гребня Боосавлы: одни занимают целые вершины, подножия иных попирают замерзшие долины. Широко раскинутые крылья поддерживают длинное туловище; драконы вытягивают каменные шеи, будто пьют газы оболочки мраморного Юпитера. Окна из дюростекла сверкают внутренним светом, словно чешуя. А глубже, в сердце горы, там, где некогда бурильщики-алые вкапывались в ее внутренности, расположен сам город.
Как и все прочие горные города Ио, он черпает энергию в приливном разогреве, порожденном войной между воздействующими на Ио силами гравитации Юпитера, Европы и Ганимеда. Города Раа не нуждаются в гелии-3 ни для выживания, ни для питания импульсных полей, защищающих их от радиации и ядовитого воздуха Ио. Именно поэтому они пережили десять лет назад осаду, устроенную моей бабушкой: их щиты сопротивлялись бомбардировкам дольше, чем корабли армады Меча могли удерживаться на орбите благодаря энергии генераторов гелия-3. Тем не менее я ожидал, что Ио будет запущенным захолустьем, страдающим от нехватки продовольствия, с ничтожным и маломощным флотом. Однако корабль, захвативший «Архимед», был