крестьян. В период большой воды помещики сдают колеса крестьянам в аренду на поистине разбойничьих условиях. Из своего урожая риса крестьянин платит здесь за все: за землю, которую он арендовал вдобавок к своим двум-трем му (му – около одной шестнадцатой гектара), за колесо, при помощи которого он с неимоверным физическим трудом поднял на это поле воду; за взятого у помещика буйвола, на котором он обрабатывает эту землю, за несколько мешков риса, взятых взаймы до урожая в самые страшные для крестьян так называемые «зеленые месяцы» – месяцы, когда все поля кругом покрыты зеленью еще не вызревшего риса.
Для того чтобы представить себе, на каких кабальных условиях до недавнего времени сдавалась тут в аренду земля, достаточно прочесть расклеенные повсюду по стенам первые, после освобождения, приказы 4-й полевой армии, запрещающие помещикам брать в счет арендной платы больше тридцати пяти процентов урожая. Можно себе представить, какова была арендная плата до освобождения, до появления этих приказов!
Моросит дождь. На полях, с громкими криками заворачивая буйволов через каждые тридцать-сорок шагов (потому что это обычная длина поля), работают босые крестьяне в громадных соломенных шляпах и защищающих от дождя ярко-рыжих, сплетенных из коры кокосовых пальм и твердых, как рыцарские доспехи, накидках, по форме очень похожих на укороченную до пояса кавказскую бурку.
Буйволы волочат за собой своеобразные китайские сохи. Лезвие сохи идет под водой, и из-под него, мутя воду, выворачиваются мягкие, скользкие, рыжевато-серые комья земли.
И, однако, все это, вместе взятое, не производит гнетущего впечатления. Все-таки, глядя на хунаньский пейзаж, видишь, что это – житница Китая, которая может и должна стать не только поставщицей товарного риса для страны, но и просто провинцией, где сами жители досыта едят ее рис.
Мысли всех людей, с которыми я разговаривал в последние дни, и тех, с кем я еду сейчас, настолько уверенно и радостно устремлены в будущее, что, глядя вместе с ними на расстилающиеся и справа и слева поля Хунани, я тоже думаю именно и прежде всего о будущем.
На остановках солдаты из нашей охраны сходят с грузовиков и, разминая ноги, прогуливаются под дождем, аккуратно держа над собой почти плоские деревянные цветные зонтики с короткими ручками. Вид этих зонтов находится в странном несоответствии с защитной военной формой, повешенными через плечо автоматами и маузерами в деревянных кобурах. Рукоятки маузеров, согласно старой партизанской традиции, обернуты кусочками красного шелка.
Пока мы, остановившись на окраине большой деревни, ходим вокруг машины, чтобы размяться, а шофер, отойдя на двадцать шагов в сторону от шоссе, жестяной банкой из-под консервов черпает воду для радиатора прямо с рисового поля, два крестьянина приближаются ко мне, долго смотрят на меня и отходят в сторону, видимо делясь впечатлениями.
Переводчик, прислушивавшийся к их разговору, смеется. – Чему вы смеетесь? – спрашиваю я. – Что они сказали?
– Они обсуждали, откуда вы, – продолжая смеяться, отвечает переводчик. – Тот, что постарше, в халате, – видите его? – сказал: «Интересно, откуда этот чужеземец? Из какой страны – из дружественной или из вражеской?» А другой, тот, что помоложе, ему ответил: «Конечно, из дружественной. Разве ты не видишь, что он приехал с солдатами Мао Цзэдуна!»
Мы переночевали в штабе армии, километрах в пятидесяти к югу от Хэнъяна, в помещичьем доме, расположенном возле шоссе, и утром, проехав еще около часа по шоссе на машинах, пересели на лошадей и мулов, высланных нам навстречу из дивизии.
Шел сплошной дождь. Наш маленький отряд из пятнадцати человек, растянувшись гуськом, медленно двигался по уходившей в сторону от шоссе тропинке. Кое-кто завернулся в брезентовые плащи, но большинство ехало, держа в одной руке поводья, а в другой – неизменные зонтики.
Хотя до штаба дивизии было всего тридцать ли (пятнадцать километров), поездка заняла у нас больше трех часов, так как всю дорогу нам приходилось двигаться шагом.
Как я не раз мог убедиться впоследствии, путь, по которому мы ехали в тот день, был типичной для здешних мест китайской проселочной дорогой, и поэтому, пожалуй, стоит в нескольких словах описать ее.
Сперва, огибая высокий холм, мы ехали километра три опушкой леса по пологому склону, а потом двигались через бесконечную гряду невысоких, крутых каменистых холмов, чередующихся с расположенными между ними узкими и длинными, тянущимися с севера на юг долинами, сплошь разделенными на прямоугольники и прямоугольнички рисовых полей, залитых мутной водой, по которой все время гнал мелкую рябь налетавший порывами сильный осенний ветер.
На полях повсюду – крестьяне, бредущие вслед за пепельно-серыми горбатыми буйволами с плоскими, широкими, почти прямыми и отогнутыми к самой спине, как заячьи уши, рогами.
Тропинка, спускаясь с холма, идет меж таких водяных полей и снова взбирается на следующий холм. Еще бог весть когда выложена она на всем своем протяжении врытыми в землю и не вплотную примыкающими друг к другу узкими каменными плитами, за несколько, а может быть, за много столетий отполированными миллионами ног. Тропинка настолько узка, что ее ширины едва-едва хватает для того, чтобы лошади могли ступать по ней. Человек, став боком, еще может кое-как разойтись здесь с человеком, но лошадям разъехаться невозможно, и крестьяне, встречающиеся нам на участках меж двух рисовых полей, завидев нас издали, или приостанавливаются на ближайшей перемычке рисового поля, или пятятся обратно до другой перемычки.
Тропа очень людная, она связывает много деревень, и нам попадаются навстречу сотни людей, но проселочной дорогой в нашем понимании этого слова ее назвать нельзя.
Рабочий скот здесь буйволы и изредка встречающиеся в деревнях мулы. Лошадей вовсе нет – вьючные лошади всегда принадлежность армии. Вековая нищета в соединении с невероятно дешевым человеческим трудом привела не только к тому, что абсолютно все грузы переносятся на руках (вернее, на плечах – в плетеных корзинах на гибких бамбуковых коромыслах), но еще и породила извечно существующий тип сельской дороги, по которой не может пройти колесо.
На плечах несут корзины риса и овощей, подвязанные на коромысло вязанки дров; на плечах тащат бродячие торговцы тюки материй; на плечах носильщики тащат похожие на собачьи будки-паланкины, где восседают помещики (тут еще не проводилась земельная реформа). Впрочем, надо думать, что скоро этот бесчеловечный вид транспорта, которого уже не встретишь в Пекине и севернее его, отойдет и здесь в область прошлого. <…>
Тропинка идет от деревни к деревне, от одного храма к другому, что стоят обычно заброшенные и одинокие среди полей. Деревни построены очень скученно – стенка к стенке, дом к дому, словно дома приклеены один к другому; узкие улочки невероятно тесны.