Читать интересную книгу Сократ сибирских Афин - Виктор Колупаев

И уже по привычке я начал погружаться в Космос, то ли сам создавая его, то ли следуя извилистой мысли Парменида.

В отдельных частях мира противоположности светлого и темного начал были перемешаны в различных пропорциях и распределены таким образом, что на одном конце его блистал чистый и беспримесный свет, а на другом — разливалась беспросветная тьма. Но чистый свет и абсолютная тьма — это были границы противоположностей, а в промежутке, в различных частях чувственного мира, имелись сферы, где преобладал свет или тьма. А творческой причиной, единой, общей для всего, являлась богиня Афродита, очень похожая на Каллипигу, восседающая в центре Вселенной и являющаяся виновницей всякого рождения. Она же управляла судьбой душ, которые она то посылала из света в тьму, то вновь возводила к свету из тьмы.

Вселенная состояла из концентрических венцов, вращающихся вокруг центра. Огонь, как тонкое и активное начало, несмешанный огонь небес, пребывающий по краю Космоса, и был чувственным аналогом единого Бытия.

Легкий, чистый и всюду тождественный себе небесный огонь Парменида очень походил на космический огонь Гераклита.

Мудрое было отрешено от всего.

Логически в сфере истинного Бытия не было ни противоположностей, ни противоречий, но в видимой действительности они существовали. Единая сфера истинного Бытия во многих частных противоположностях проявлялась как светлое начало. Небытие же, чисто отрицательное и несуществующее, являлось в этом мире как ночь, холод, косная стихия, образующая основу мирового процесса явлений. Из смеси двух стихий, светлой и темной, созданы все вещи. Все полно света и вместе невидимой тьмы! Тонкий, беспримесный эфир разлит всюду и проникает все. Ночь также кажется разлитою во всей сфере Бытия. Она-то именно ложным образом отделяет сущее от сущего во времени и пространстве, в ней единый свет преломляется в обманчивой, многообразной игре лучей, то возгораясь, то угасая, то изменяя свои цвета.

Во Вселенной существует некий закон сохранения. Нечто везде пребывает и сохраняется во всеобщем процессе возникновения и исчезновения вещей.

И здесь я обнаружил основной недостаток Вселенной Парменида: его Единое оказалось ограниченным своей собственной отвлеченностью; оно принуждено быть единым, и вместе с тем какая-то роковая сила заставляла его непонятным образом создавать призрачный мир явлений.

Над всем властвует Необходимость. Это она делает возможным переход от тождества к противоположностям. И этот переход является роковым: что было логической необходимостью, без оков сковывающей сущее, то стало физической необходимостью в области природы.

Мир есть призрак, возникший из заблуждения.

Что вынуждает Единое к роковому переходу к множественности преходящего существования? Может, жажда множественности, страх одиночества или любовное желание?

Мир Парменида был настолько отвлеченным и парадоксальным, что в нем наверняка заключалась какая-то истина.

Но только я не мог ее понять.

Я сам был в этом непонятном мире, и я сам не мог понять себя…

Тут я очнулся и услышал слова Межеумовича:

— Получается, что ты, Парменид, занимаешься чувственным миром и пускаешься на поиски в различных областях научного знания, по которым ты высказал ряд оригинальных идей, лишь затем, чтобы объявить все это никчемным и беспредметным занятием?

— Ага, — согласился Парменид.

— Насвинячили тут, — обиделась официантка, — а толком так ничего и не решили!

И, странное дело, все начали потихонечку расходиться, оставляя недопитые кружки с контрабандным “чаем”.

Вот уже и сам Парменид встал. Вот уже и Сократ с Каллипигой направились к выходу. Двинулся за ними и я.

Глава пятая

Когда мы вышли из забегаловки, Солнце уже перевалило зенит, стремясь в скором времени искупаться в реке Океан.

Парменид сказал, что где-то здесь поблизости его ученик Зенон, тоже из Митрофановки, дурит лохов, предлагая им новую беспроигрышную игру. Ну, мы и пошли за ним. Сократу было все равно, куда идти. Межеумович, видно, надеялся обратить Зенона в материализм. Каллипига, как всегда, радовалась чему попало. А я шел туда, куда шла она. В голове у меня, надо признать, все крутилось и вертелось от выпитого самогона, что, несомненно, способствовало моей мыследеятельности.

— А о Пространстве и Времени, Парменид, можешь что-нибудь сказать? — спросил Межеумович. — Славный Агатий отблагодарил бы тебя сполна!

— О Пространстве и Времени я умолчу, — ответил Парменид.

Тут начались хитрые вопросы и увещевания с одной стороны, и столь же хитрые увертки и ответы, с другой.

Я еще помнил, что непосредственно о Пространстве и Времени Парменид ничего не говорил. Но из его мысли о том, что есть только Бытие, я сделал вывод о том, что самих по себе Пространства и Времени в отрыве от этого самого Бытия нет. Таким образом, решил я, упорное умолчание сделало Парменида предвестником открытия категорий Пространства и Времени. Ну и хитер Парменид, подумал я.

И тут же припомнил, что впоследствии некоторые философы предположили, исходя из факта движения, существование пустого пространства как необходимого условия для возможности движения. Правда, один из древнейших физиков-варваров, Вернер Гейзенберг, писал как-то, что, дескать, пустое пространство между атомами — это не ничто, оно является носителем геометрии и кинематики и делает возможным порядок и движение атомов. Но до сих пор проблема пустого пространства не была решена, несмотря даже на то, что некий иудей Эйнштейн когда-то, в незапамятные времена, вроде бы сказал, что геометрия и материя взаимно обусловливают друг друга.

Мне казалось, что сибирские эллины представляли себе Время по аналогии с пустым Пространством, то есть, как пустую длительность. И хотя все тот же иудей Эйнштейн все в той же седой древности попытался отбросить представления о Пространстве и Времени как пустых вместилищах и выдвинул идею о неразрывной связи пространственных масштабов и временных промежутков с движущейся материей, ничего хорошего у него из этой затеи не вышло. Тем более что какие-то там иудеи вовсе не указ для самой передовой в мире сибирской эллинской философии и физики.

Парменид же отрицал не Пространство и Время вообще, а только существование Пространства и Времени самих по себе, в отрыве от единого Бытия.

— Все ясно, — сказал Межеумович. — У тебя, Парменид, еще нет научного понятия о пространстве и времени как формах бытия материи, и вопрос о том, чем же являются пространство и время, ты оставляешь открытым. Но, по крайней мере, у тебя нет и субъективно-идеалистического понимания пространства и времени, как это иногда понимают идеалистические философы, согласно которым ты, будто бы, учил об иллюзорности потока времени.

Парменид снова умолчал. То ли он и не знал, действительно, ничего по этому поводу, то ли его мыслительная способность размякла от выпитого самогона, но Межеумович в основном разговаривал сам с собой. Даже Сократ выглядел каким-то вареным. Одна лишь Каллипига радовалась окружающей ее жизни, щебетала вместе с птичками, трепетала на ветру вместе с листьями деревьев и кустов, сияла вместе с Солнцем.

— Говоря о том, — молвил Межеумович, — что у сибирских эллинов пространство мыслится в неразрывном и тесном единстве с заполняющей его материей, то есть с бытием в целом, — я нахожу даже возможным сравнить это понимание пространства с принципом относительности древнего иудея Эйнштейна. Установив зависимость течения времени и протяженности тел от скорости этих тел, упомянутый древний иудей Эйнштейн доказал относительный характер пространства и времени, а также невозможность их существования в отрыве от всеобщей, равной и тайной материи и вне законной, скрепленной печатями и подписями, связи друг с другом. По теории относительности древнего иудея Эйнштейна, пространство и время составляют единое и неделимое пространство-время, своего рода некий четырехмерный континуум, геометрические свойства которого изменяются в зависимости от скопления масс вещества и трудового народа и порождаемого ими поля тяготения к подчинению, радости и счастью.

— Конечно, — продолжил Межеумович, — иудей Эйнштейн с его представлениями о материи и четырехмерном континууме еще очень далек от диалектического и, особенно, исторического материализма, но, во всяком случае, бога он не упоминал, даже когда ругался матерно, и с уважением относился к законам сохранения материи и младенцев в утробном состоянии. В принципе, нет существенной разницы между четырехмерным Бытием Парменида, в котором ничего не случается, не движется и все абсолютно однородно, и пространственно-временным континуумом Эйнштейна-Минковского, тоже, между прочим, иудея, тьфу на них!