Пеллетье взглянул на виконта. Тот был бледен.
— Горожане со стены кричали парням, чтобы те вернулись, но они так разгорячились, что не слыхали. Шум схватки привлек внимание капитана наемников, «roi», как называют его французы. Увидев открытые ворота, он дал приказ к атаке. Когда мальчишки заметили опасность, было уже поздно. Наемники — routiers — перебили их на месте. Немногим удалось вернуться, но отстоять ворота им не удалось. Хорошо вооруженные наемники ворвались внутрь и удерживали ворота до подхода остальных. Тут же к стенам хлынули французские солдаты с пиками, мотыгами, штурмовыми лестницами. Бернар де Сервиан сделал все возможное, чтобы удержать бастионы и привратные укрепления, но ему не хватило времени. Ворота остались за наемниками. Едва крестоносцы ворвались в город, началась резня. Повсюду были мертвые и изувеченные тела; мы были по колено в крови. Детей вырывали из рук матерей, порой отрубая и руки, и насаживали на мечи и копья. Отрубленные головы расставляли по стенам на корм воронью, так что казалось, наши бастионы уставлены кровавыми горгульями, высеченными не из камня, а из плоти и кости. Они убивали всех, без различия пола и возраста.
Виконт Тренкавель не мог больше молчать.
— Как же не остановили этого зверства бароны и папские легаты? Или они не знали?
Де Мурвиль поднял голову:
— Знали, мессире.
— Но убийство невинных — поруха чести, нарушение законов войны! — вмешался Пьер Роже де Кабарет. — Не могу поверить, что аббат Сито, при всей его ненависти к еретикам, мог благословить убийство христианских младенцев и женщин, не очищенных даже от греха.
— Говорили, что аббата спрашивали, как отличить доброго католика от еретика. «Tuez-les tous. Dieu reconnaîtra les siens, — повторил Мурвиль безжизненным голосом. — Убивайте всех. Господь отличит своих». Так, говорят, он ответил.
Тренкавель и де Кабарет обменялись взглядами.
— Продолжай, — мрачно приказал Пеллетье. — Закончи свой рассказ.
— Большие колокола Безьера звонили набат. Женщины и дети устремились толпой к церкви Святого Иуды и Святой Марии Магдалины — той, что в Верхнем городе. Людей там набилось, как овец в загоне. Католические священники облачились для службы и запели «Реквием», но крестоносцы взломали двери и перебили всех.
Голос у него сорвался.
— За несколько часов город превратился в кладбище. Тогда начались грабежи. Все наши богатые дома обобрали дочиста и разгромили. И только тогда вмешались французские бароны, которыми двигала не совесть, а алчность. Они попытались обуздать наемников, однако те, разъярившись из-за потери законной добычи, подожгли город, чтобы его богатства не достались никому. Деревянные дома на окраинах вспыхнули как сухой трут. От жара затлели и рухнули перекрытия собора, задавив всех, кто искал в нем убежища.
— Скажи мне, многие ли выжили? — прервал его виконт.
Музыкант уронил голову.
— Никто, мессире. Кроме тех немногих, кому удалось бежать из города, все мертвы.
— Двадцать тысяч перебито за одно утро, — в ужасе пробормотал Раймон Роже. — Возможно ли это?
Никто не ответил ему. Для такого у них не было слов.
Тренкавель поднял голову, взглянул на музыканта.
— Твои глаза видели то, что не должно видеть никому, Пьер де Мурвиль. Доставив нам эту весть, ты выказал храбрость и мужество. Каркассона в долгу перед тобой, и я позабочусь, чтобы ты получил достойную награду. — Он помолчал. — Прежде чем ты уйдешь, еще один только вопрос; мой дядя, граф Тулузский, принимал участие в разграблении города?
— Не думаю, мессире. Я слышал, он не покидал лагеря французов.
Тренкавель многозначительно взглянул на Пеллетье.
— Хоть что-то…
— По дороге в Каркассону тебе кто-нибудь повстречался? — спросил Пеллетье. — Разошлись ли уже слухи о бойне в Безьере?
— Не знаю, мессире. Я держался в стороне от главных дорог, пробирался старыми тропами через перевал Лаграсс. Ни одного солдата не видел.
Виконт Тренкавель обернулся к своим консулам, взглядом разрешая им задавать вопросы, но те молчали.
— Ну что ж, — заговорил он, вновь оборачиваясь к музыканту, — ты можешь идти. Прими еще раз нашу благодарность.
Как только музыканта увели, Тренкавель обратился к Пеллетье.
— Почему мы ничего не знаем? Хоть какие-то слухи должны были разнестись по стране? Ведь прошло четыре дня!
— Если де Мурвиль не лжет, некому было разносить вести, — мрачно заметил де Кабарет.
— Пусть так, — дернул плечом Тренкавель. — Немедленно вышлите конных разведчиков, всех, кого можно оторвать от подготовки к осаде. Пусть узнают, стоит ли еще Воинство под Безьером или двинулось на восток. Победа ускорит их продвижение.
Он встал, и все склонились в поклоне.
— Пусть консулы объявят по городу злую весть. Я отправляюсь в капеллу Святой Марии. Сообщите моей супруге, что я жду и ее.
Пеллетье тяжело, словно облаченный в доспехи, переставлял ноги, поднимаясь но лестнице к жилым покоям. Казалось, грудь его стянута тугой повязкой, которая не дает свободно вздохнуть.
Элэйс ждала отца у двери.
— Ты принес книгу? — тут же спросила она и осеклась, увидев его лицо. — Что такое? Что случилось?
— Я не был в соборе Святого Назария, filha. Пришло известие… — Пеллетье тяжело опустился в кресло.
— Какое известие? — В ее голосе уже звучал ужас.
— Безьер пал, — сказал он. — Три или четыре дня назад. В живых никого не осталось.
Элэйс упала на скамью.
— Все убиты? — помертвевшим голосом повторила она. — И женщины, и дети?
— Близятся последние времена, — проговорил Пеллетье. — Если они способны творить такое с невинными…
Элэйс придвинулась к отцу, села рядом.
— Что же теперь будет?
Впервые в жизни Пеллетье уловил в голосе дочери нескрываемый страх.
— Остается только ждать, — ответил он, и скорее почувствовал, чем услышал ее вздох.
— Но это ничего не меняет в нашем деле, — осторожно заговорила она. — Ты позволил мне унести от опасности книги…
— С тех пор все изменилось.
Лицо дочери жарко вспыхнуло.
— Со всем уважением, paire, тем больше причин отпустить нас! Если мы останемся, книги окажутся заперты в стенах города. Ты, конечно, не хочешь этого! — Она помолчала, но не услышала ответа. — Ты, Симеон, Эсклармонда стольким пожертвовали, чтобы годами прятать и хранить книги, — не для того же, чтобы потерять их в конечном счете!
— То, что случилось в Безьере, не повторится здесь, — твердо сказал Пеллетье. — Каркассона выстоит осаду. Выстоит! Книгам здесь ничто не грозит.