Читать интересную книгу Всё тот же сон - Вячеслав Кабанов

Давно, до войны, а может быть, до моего ещё рождения, мама занималась в театральной самодеятельной студии, которою руководил Михал Михалыч. Они ставили «Вассу Железнову», и мама моя была Васса. После войны Михал Михалыч разыскал маму и стал у нас бывать. Мама одна нас тянула, уставала и не могла уже выдерживать бурлений Михал Михалыча. Тогда он перекинулся на меня, и, Боже! — сколько вслух он мне перечитал! Были Пушкин и Блок, и Мих. Мих. подчёркивал аллитерации: «…Как любопытный скиФ аФинскому соФисту»; «Знакомым Шумом Шорох их верШин…»; «НеуЖели и Жизнь отШумела? ОтШумела, как платье твоё?»… Помню, уж я вошёл в зрелость, случилась у меня бутылка болгарского коньяку. Она одиноко стояла на круглой скатерти, и мы вдвоём сидели, и Михал Михалыч упоительно читал из «Карамазовых» главу «За коньячком», завершая периоды быстрым поднятием рюмки.

А «Преступление», где Порфирий Петрович плетёт, плетёт свою липкую сеть, а потом вдруг — раз! — да и нежненько так:

— Да вы-с и убили-с!

А «Чертогон» Лескова! Я эту любимейшую вещь перечитываю и пересказываю при случае близко к тексту теперь уже множество лет, и очень боюсь, что если б не Михал Михалыч, возможно, я изумительный рассказ этот мог как-то бы и проскочить…

Едем… Ни слова не говорим, только дядя цилиндр самым краем в лоб себе врезал, и на лице у него этакая плюмса…

— Совсем, говорит, жисти нет!

— У Яра стой!

…А дядя из коляски не шевелится, велит хозяина позвать…

…Дядя меню посмотрел и ничего, кажется, не разобрал, костяным набалдашником палки о зубы себе постучал и говорит:

— Вот это всё — на сто особ!

Многого я сподобился «при особом счастии» и «большой протекции» от Михал Михалыча… Он подарил мне Хайяма. Да ведь и то сказать, я благодарным слушателем был, что тоже не всегда случается.

Михал Михалыч любил не только театр и литературу, но и всё, что было к этому близко. Он открыл мне Фаворского. А как-то примчался возбуждённый сверх меры и развернул мне журнал с рисунками Павла Бунина и потребовал, чтобы я хорошо запомнил это имя. Я и запомнил, и полюбил широкие чёрные штрихи, в которых рождается сюжет и характер… И тонкие линии, где в пространстве, ими очерченном, на белой нетронутой бумаге непостижимым образом оживала — дышала и пульсировала — осязаемая женская плоть…

Мы с Михал Михалычем вместе слушали Вертинского. Тогда вдруг появилась пластинка, и я её купил. Мы сидели, а Вертинский нам пел «Прощальный ужин»:

Я знаю, я совсем не тот,Кто вам для счастья нужен…А тот… иной…

И тут на выкрике:

Но пусть он ждёт!

И сразу же — тихонечко и нежно — как завершающая ласка… Как тихий поцелуй — уже холодный, мирный:

Пока мы кончим у-жин…

И тут Михал Михалыч не выдерживал и всплескивал руками:

— Ах… Здорово!

Потом Михал Михалыч рассказал, как воротившегося в Россию живого Вертинского слушал он в Омске и пришёл к нему за кулисы…

— Я, Александр Николаевич, помню вас ещё в костюме Пьеро…

И ещё рассказал мне Михал Михалыч этакую байку, не то на самом деле бывшую, а может, просто слышанную им как анекдот.

Вскоре по приезде в Москву приглашён был Вертинский на какое-то искусствоведческое совещание в ЦДРИ (Центральный дом работников искусств), где, можете себе представить, обсуждались насущные проблемы развития и укрепления советского искусства в разных сферах.

Была дискуссия. Александр же Николаевич никак всё не мог понять, что происходит и зачем, для чего собрались в этом зале работники искусств и, собственно, о чём они здесь говорят…

В конце концов Вертинский тихо вышел. Никто его, естественно, не задержал. А надо вам сказать, для тех, кто этого не знает, что ЦДРИ — это дом с рестораном.

И вот через полчаса открываются в зале заседаний двери и входит вереница официантов с подносами на пальцах согнутых рук. А на них, на этих поднятых и неколебимых подносах — бокалы, наполненные чем-то разноцветным, и лёгкие закуски…

Зал, видимо, слегка оцепенел, но скоро понял, что есть важнейшее из всех искусств на самом деле. Таково было вхождение Вертинского в обсуждение искусствоведческих проблем Советского Союза.

И вот ещё одна деталь к портрету Вертинского. Мне и на неё Михал Михалыч указал.

Это есть в воспоминаниях Натальи Ильиной. Она из своей эмиграции вернулась чуть позже, и первый, кого из шанхайских знакомых встретила на улице, у входа в Елисеевский, оказался Вертинский. Александр Николаевич к ней сразу кинулся с таким приветствием:

— Нет, вы подумайте, они здесь даже не знают, что такое вестфальская ветчина!

Михал Михалыч меня отчего-то любил и перенёс любовь ко мне на первую мою жену — с особой нежностью к ней и ревностью к моим непостоянствам.

Вот он-то и назвал мне Вахтерова, который Михал Михалычу был просто Костя. Вахтеров имел качаловский тембр, но манеру свою, и мне однажды шёпотом был сообщён большой секрет. Незадолго до того восстановили «Путёвку в жизнь». Там Качалов читает вступление, и он же замыкает фильм. Голос Качалова восстановить не удалось. Негласно записали Вахтерова «под Качалова». Никто и не заметил.

Культурный слой, из которого происходил Константин Вахтеров, залегал глубоко. Отец его, Василий Петрович Вахтеров, был писатель и педагог — со своим воззрением на природу и смысл воспитания, отчего неоднажды был отлучаем начальством от кафедр. Он создал замечательную книгу «Мир в рассказах для детей. Книга для классного чтения в начальных училищах». Её издал Сытин в Москве в 1900 году, и до семнадцатого года она выдержала шестьдесят семь изданий. При новой власти «Мир в рассказах» вышел один раз в 1923 году (М. — Пг.), и на этом история книги кончилась.

Михал Михалыч давно и торжественно обещал познакомить меня с Вахтеровым. Однако его торжественность отдавала несбыточностью. Походила на торжественное обещание, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме.

Вдруг случился случай. Это было задолго до того, как я купил «Княжну Мери». Вахтеров подготовил программу, точнее, композицию: Есенин. Михал Михалыч был приглашён на премьеру, и тут уж он никак не мог меня с собой не взять.

После спектакля жена Вахтерова, Марья Александровна, предложила зайти к ним на часок. Я, долго пуганый Михал Михалычем (аристократ, снобизм, богема!), замямлил, что, дескать, неудобно… На это Марья Александровна резонно возразила, что, если б было неудобно, она б не предлагала. Она была с приятельницей (обе в возрасте мам), и мы все вместе отправились к приятельнице на Зубовскую взять каких-то особенных грибков, а уж потом зайти за водкой и — домой, в Камергерский (тогда Проезд Художественного театра), где уже будет ждать Константин Васильевич.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});