Глубоко вздохнув и мысленно уже простясь с вредным, но таким милым и родным Прошкою, Григорий в сердцах рванул очередной бокал и сперва не понял, почему тот не двинулся с места, а как бы потащил за собою всю полку. Сердце пропустило один удар, потому что в тусклом полусвете занимающегося утра Григорий увидел, как часть шкафа медленно поворачивается вокруг своей оси, а за нею открывается узкое отверстие, сквозящее тьмою и спертым, ледяным духом подземелья.
Ход! Тот самый!
Григорий ринулся в проем, как в воду, всем телом, и полетел вниз, уже не сторожась. Ему повезло: не пришлось брать лишнего греха на душу. Ведь ежели б, не дай бог, сейчас оказался на дороге часовой, то лучше б ему, бедолаге, встретить голодного тигра-людоеда или сказочного дракона, потому что их можно перехитрить, одолеть (ну одолевают же их в легендах!), а поди одолей смерч, или камнепад, или бешено мчащийся поток! Григорий стал этим смерчем, этим потоком, и он даже несколько удивился, когда сшибся всем телом с тяжеленной дверью, а она, подлая, почему-то устояла и не припустила наутек.
Замок? Да ну, плевое дело! Навидался он тех хитрейших замков! На поясе у него висели ножны из трех отделений: для пистоля и двух ножей, так вот, из этих ножичков один был простой смертоубийственный ятаган, а другой – чудо что такое: острый, тонкий, плоский, в палец длиной – маленький, да удаленький, против коего не могла выстоять ни одна иноземная замочная хитрость, что аглицкая, что свейская, что, само собой разумеется, венецийская. Одно-два легких движения, щелчок – и замчище распался, отворился. Григорий отшвырнул его, сорвал засов…
И еще пришлось несколько мгновений – в век длиной каждое! – постоять, пока глаза хоть немножко освоятся с кромешной тьмою, сдерживая запаленное дыхание, вслушиваясь в каждый шорох, изредка зовя: «Троянда? Троянда!» – и обмирая, потому что не слышал, не слышал он отклика…
Но вот наконец он начал различать сводчатый потолок, сочащиеся сыростью стены, покатый пол – и тихо ахнул: в углу виднелись темные, неясные очертания. Она так и лежала там, где он ее бросил!
Кинулся, подхватил на руки, прижал к себе, зацеловал милое, остывшее лицо, похолодевшие губы. Глухие, надрывные звуки разносились вокруг, и Григорий не сразу понял, что это он издает вздохи, похожие на отчаянные рыдания, пытаясь отыскать хоть искорку жизни в этом неподвижном теле. Голова скатилась ему на плечо, руки безжизненно висели. Да как же оживить ее?!
Нет, в этом логовище мрака больше делать нечего. Живую или мертвую, он должен уносить Троянду отсюда.
Pинулся к двери – и вдруг вспомнил. Ежели красная девица впала в чародейный сон или померла, что должен делать удалец, добрый молодец?
«Поцеловал он королевишну Красу Ненаглядную в уста сахарные, она и ожила, открыла глаза да и говорит: «Как же долго я спала!» – чудилось, зазвучал в темнице глубокий, таинственный голос бахаря [51], и Григорий, желая немедля проверить действенность древнего средства, впился в безжизненные полуоткрытые уста своими жаркими губами.
Они не дрогнули, и Григорий пуще присосался к ним, пустил в ход язык, ощупывая недра любимого рта и каждым пылким прикосновением, каждым яростным касанием побуждая оцепеневшее тело к ответу.
Ему почудилось или… или шевельнулись губы, сомкнулись вокруг его языка?.. Григорий на мгновение оторвался от поцелуя, чтобы перевести занявшееся дыхание, и тут, вздох во вздох, Троянда шепнула:
– Милый, беги!
Жива, слава те…
– Сбегал уже! – успокоил Григорий, вновь ненасытно, радостно припадая к губам Троянды, но она и в поцелуе шептала будто в бреду или в горячке:
– Заклинаю, заклинаю, заклинаю! Беги!
Ох, эти восхитительные, ни на что не похожие, ошеломительные движения ее шепчущих и целующих губ!.. Голова у Григория пошла кругом, колени подогнулись. На вялых, дрожащих ногах он добрел до лавки в углу, сел, продолжая держать на руках Троянду. А она все не унималась: начала вырываться, бормоча:
– Возьми мой плащ! Закройся им, беги! Не медли, пока не обеспокоился часовой. За меня не бойся – когда ты будешь в безопасности, я подниму крик, мол, ты оглушил меня…
«Так оно и было», – мрачно кивнул Григорий. Он понимал: Троянда не помнит, что произошло, своего беспамятства не помнит: думает, только что пришла сюда.
– Беги, беги! – твердила она. – Ты мне дороже света, счастья, мне за тебя жизнь не жалко отдать, люблю тебя до смерти… но беги! Где мой плащ?.. – Она зашарила вокруг слабыми руками, задела бедро Григория, и он едва сдержал стон.
Плащ? Ну как же, был плащ, да Григорий его швырнул в канал, едва завидев лодку-спасительницу и Марселя на веслах. Ах, до чего же он сейчас жалел об этом, как же этот плащ сейчас пригодился бы, чтобы расстелить его во всю ширину на полу да опрокинуть на него милую, желанную… желанную до того, что сердце заходилось от невозможности это желание осуществить!
Что же это творится? Мрак и опасность кругом, и надо бегом бежать прочь, потом уже думать о любовных утехах, а между тем голова только ими забита, тело лишь их алчет – и не когда-нибудь потом, а сейчас – немедля!
Он удивлялся, что Троянда все еще не замечает, на чем она сидит. И боялся, что будет, если заметит. Вскочит с его колен, оттолкнет в испуге и негодовании? Пока что ему удалось утихомирить ее, вновь завладев ее губами, ну а вдруг она почувствует, как больно упирается ей в бедро…
Он ахнул, внезапно ощутив ее руки на своем теле. Когда она развязала пояс?! Может быть, Григорий тоже обеспамятел в этом безудержном, ненасытном поцелуе и потому не заметил, как ее руки приласкали его плоть?
Ну нет, не заметить было просто невозможно! Чудилось, покойник пробудился бы от этих легких касаний и пробил бы своим восставшим естеством крышку гроба! А Григорий был все-таки жив… мало сказать: он был переполнен жизнью, которая заставляла бешено стучать сердце и гнала всю кровь в средоточие его мужественности.
Уже невозможно было ждать! Он приподнял Троянду и, слегка повернув, посадил ее на себя верхом. Проворное движение, которым она успела подхватить свои пышные юбки, привело его в восторг, и он со стоном рванул с ее плеч платье, разодрав его до пояса, чтобы добыть из-под груды ненужной, мешающей, жестяно гремящей чешуи любимое, прекрасное тело.
Троянда со стоном откинулась назад, но ладони Григория прильнули к ее спине, поддерживая, и губы припали к вздыбившимся грудям. Троянда заметалась, забилась, и он хрипло засмеялся от восторга: о, далеко же ускачет эта нетерпеливая наездница… в страну неземного блаженства!
Троянда выпрямилась, вцепилась в его плечи. Губы их, жарко дыша, сомкнулись. Она касалась языком уголков его рта, она играла в его глубинах, а когда вдруг прикусила нижнюю губу своими нетерпеливыми зубками, все существо Григория потряс взрыв восторга. Истосковавшиеся тела не могли больше ждать. Он схватил ее за чресла, прижал к себе изо всех сил, а она все металась, все скакала, продлевая его сладостные мучения, наслаждаясь судорогами, которые били его тело, каждым движением своих разверстых недр высасывая из него новые потоки животворной жидкости – и сливаясь с ними в своем течении.