Читать интересную книгу Кентавр - Элджернон Блэквуд

В тот миг мне показалось, будто наши мысли слились, захваченные потоком сознания куда более мощным, чем разум каждого из нас. Словно мы получили подтверждение высказанных им только что мыслей и почувствовали неприметное биение пульса земной души, на удивление воспряв духом.

— Значит, важна любая форма жизни, — услышал я свои мысли вслух, ибо уже не понимал, думаю ли про себя или говорю. — И любая попытка свершения, даже непризнанная, даже тщетная.

— Даже неудачи, — донесся ответный шепот, — даже те мгновения, когда мы перестаем верить в нее.

Какое-то время мы постояли молча. Затем, не снимая руки с моих плеч, он направился к коврикам возле трубы, где мы лежали до этого.

— Но среди нас есть такие, — продолжал он негромко, в голосе его трепетала огромная радость, — кто познал более тесные отношения с Великой Матерью. Через так называемую любовь к природе или благодаря безыскусной простоте души, совершенно несовременной, конечно, и свойственной по большей части детям и поэтам, они приникают к глубинным источникам жизни, им ведомо мудрое руководство ее могучей души, священное материнское чувство, отвращающее от борьбы за материальные приобретения, от горячки, называемой наслажденьем[77], — бесхитростные дети ее юной силы… потомство чистой страсти… каждый ощущает ее вес и поддержку за собой…

Его слова перешли в совсем бессвязный шепот, но мысленно я каким-то образом продолжал его слышать.

— Простая жизнь, — сказал я негромко. — Зов дикой природы, многократно усиленный?

Однако О’Мэлли чуть изменил мое предложение.

— Скорее, призыв, — ответил он, не поворачиваясь ко мне, обращаясь к ночи вокруг, — призыв детства, истинного, чистого, живительного детства Земли, Золотого Века, когда люди еще не отведали запретного плода и не познали одиночества, когда лев с ягненком ходили вместе и дитя водило их[78]. То есть того времени и состояния, символом которых служат эти строки.

— А любопытные пережитки которого могут еще скитаться в нашем мире? — высказал я предположение, вспоминая слова Шталя.

Глаза его засверкали.

— Именно с таким я повстречался на том туристическом пароходике!

Ветер, обвевавший наши лица, прилетел, скорее всего, с северо-запада, из бесплодного Бейсуотера[79]. Но он дул также с гор и садов Аркадии, утраченной почти безвозвратно…

— Древнееврейские поэты называли его временем до грехопадения, более поздние — Золотым Веком, сегодня его отблеск заметен в выражениях Желанная Страна, Страна Обетованная, Рай земной и множестве других, но в сознании мистиков и святых оно выступало страстно желаемым временем слияния с их божеством. Ибо такое возможно и открыто для всех, любому сердцу, не ослепленному ужасом того материализма, что загораживает все пути избавления и заключает личность в камеру скучной иллюзии, признающей за реальность лишь внешнюю форму, а все многоцветье внутренней жизни…

Тут до нас снизу донеслись хриплые крики двух пьянчуг. Мы снова подошли к парапету и посмотрели на поток конных экипажей, машин и пешеходов, видневшихся на Слоун-стрит. Обуреваемые гневом от искусственного стимулятора в их мозгу, пьяницы, шатаясь, скрылись из вида. За ними медленно прошествовал полисмен. Ночная жизнь огромного сверкающего города текла внизу нескончаемым потоком душ, каждая из которых была влекома своим путем к вожделенному забытью, когда можно будет не думать о прутьях своей клетки, о тысяче мелких терзаний, и прикоснуться хотя бы к краешку счастья! Все такие самоуверенные, они бежали в прямо противоположном направлении — стремились вовне, к внешним целям, а не внутрь себя, боялись быть — простыми…

Мы снова вернулись туда, где лежали раньше. Долго никто не находил, что сказать. Наконец я первым спустился вниз по скрипучей лесенке, и мы вошли в душную гостиную небольшой квартиры, которую Теренс тогда снимал. Я включил электрическое освещение, но О’Мэлли попросил меня притушить его. Глаза ирландца все еще светились внутренним одушевлением. Мы сели возле растворенного окна. Он достал потрепанный блокнот из кармана своего еще более потрепанного сюртука, но было слишком темно, чтобы читать. Однако он мог говорить, не заглядывая в записи, так как знал все наизусть.

XVII

Он привел еще ряд причин, по которым Фехнер полагал Землю выше человеческого уровня развития, но в сердце у меня надолго остался другой отрывок — описание радости дерзкого немецкого мыслителя от осознания ее прелести и от его первого простого видения. Сам я вполне земной человек, в самом расхожем смысле слова, однако красота его мыслей живет во мне по сей день, способная преобразить даже неприглядную страховую контору, витая надо мной, когда я сражаюсь с наискучнейшими, удручающими делами. Признаться, это не раз освежало и придавало сил в трудную минуту.

«Какая форма лучше помогла бы ей нести свой драгоценный груз через долгие дни и времена года, чем теперешняя — ведь она себе и конь, и колеса, и повозка одновременно. Только подумать, до чего она прекрасна: сияющий шар, небесно-голубой, залитый солнцем с одной стороны и купающийся в звездной ночи с другой, во всех водах отражается небо, в складках ее гор и извивах долин идет бесконечная игра света и теней — в окоем помещается только часть, даже с горных вершин, но если бы удалось увидеть ее целиком, воистину Земля предстала бы в радужной красе. Тогда бы все виды пейзажей предстали бы перед взором одновременно: все нежное и исполненное изящества, все тихое и бурное, романтичное, заброшенное, радостное, пышное и роскошное или бодрящее. Пейзаж — ее лицо, причем он включает в себя и людей, их глаза сверкают бриллиантами среди капель росы. Зеленый цвет преобладал бы в портрете, но голубизна атмосферы и облачный покров окутывали бы ее, как фата невесту, чьи влажные туманные полупрозрачные складки Земля с помощью своих слуг-ветров никогда не устает по-новому укладывать вокруг себя».

— Ей как разумному организму, — продолжал О’Мэлли, поведя рукой в сторону занавесившей окно синей ночи, — не потребны ни сердце, ни мозг, ни легкие, как нам, ибо она устроена по-другому. Вместо них у нее есть мы! Собственных конечностей или мускулов у нее тоже нет, вне Земли находятся только звезды. К ним она применяется всем своим телом, неуловимо меняя походку или еще более тонко отзываясь на уровне вибраций. Океаны могучим зеркалом отражают свет небес, атмосфера, подобно гигантской линзе, собирает и преломляет его, облака и снежные равнины сливают в белизну, а леса и цветы разбрызгивают пестрым покрывалом… Люди издавна слагали сказки об ангелах, которые обитают среди света, не нуждаясь в земной пище и питье, о посланниках между людьми и Богом. И вот перед нами существа, живущие в области света, которым не нужна еда и питье, посредники меж Богом и нами, повинующиеся вышней воле. Значит, если небеса действительно обитель ангелов, небесные тела как раз и должны быть теми ангелами, ибо иных нет. Да, Земля — общий великий ангел-хранитель, ибо наблюдает за всеми нашими интересами!

— А теперь, — прошептал ирландец, видя мой неослабевающий интерес, — послушай о том, какое видение посетило Фехнера. Заметь простоту и силу убеждения.

«Как-то весенним утром я вышел на прогулку. Поля зеленели, птицы пели, на траве поблескивала роса, там и сям поднимался дымок, изредка встречались люди, и на всем лежал свет преображения. Это был всего лишь уголок земли, лишь миг ее существования, однако, по мере того как мой взгляд обнимал ее все шире, я все больше укреплялся в мнении, что она действительно ангел, что это не некое представление, а явный факт: ангел столь щедрый, ободряющий и цветущий, и вместе с тем столь неуклонно совершающий свои круги по орбите, в мире с собой, обернув свое живое лицо к небесам… А вместе с Землею я тоже уносился к небесам. И я спросил себя, неужели люди могли настолько отвернуться от жизни, чтобы вообразить Землю сухим комком грязи и заняться поисками ангелов над нею в небесной пустоте — чтобы не обнаружить нигде».

Строй признаний был нарушен заполошным трезвоном пожарных машин, пронесшихся внизу, последние слова заглушены криками…

Однако жизнь внутри тесных стен гостиной обрела чудесное свойство благодаря величию концепции, которая воодушевляла. Вера обрела глубину и ширь симфонии. Мы оба подпали под очарование всепобеждающей красоты. Ее силой мог не воспользоваться разве что внутренне умерший. Истинно великие идеи укрепляют волю. И те жизненные неудобства, которые приходится переносить, вовсе не должны ни умалять истинную радость, ни обесценивать усилия.

— А теперь пойдем, — негромко сказал О’Мэлли, прерывая мои мечтания, полные надежд, — прогуляемся до твоего дома по парку. Уже поздно, а тебе, я знаю, рано вставать… раньше, чем мне.