Нравственность добровольна, право принудительно. Право — лишь равновесие личной свободы и общего блага. Любой обижаемый имеет право на нашу помощь, и мы нравственно обязаны применить насилие, останавливая злоумышленника. Преступника надо лишать свободы в сфере его деятельности. Это важно как остановка на обдумывание. Подсудимый должен быть изолирован от тех, кто не защищен от воздействия его идей. Однако было бы несправедливо лишить его возможности совершенствовать эти идеи в столкновениях с равносильными возражениями. Как прокурор, я прошу суд о заключении подсудимого на год без возможности влиять на общество, но с возможностью развития мысли и взаимодействия с другими мыслящими.
(Конечно, из института меня выгонят к чертовой матери.)
Речь адвоката Экхарта:
— К спору о смысле жизни, который в сегодняшнем процессе занимает такое большое место, я сказал бы следующее. Если бы кто-нибудь тысячу лет вопрошал жизнь: зачем ты живешь? — она не сумела бы сказать ничего, кроме «я живу потому, что живу». И если бы кто-нибудь спросил правдивого человека, который действует из своей собственной глубины: зачем ты делаешь свое дело? Если он верно будет отвечать, он не скажет ничего, кроме «я делаю потому, что делаю». Но разум наш не успокаивается на этом. Как не успокаивается вещество, пока не исполнится всех возможных образов, так не успокаивается разум ни на чем, кроме сущей истины, а она, истина, отдаляется от нас на то же расстояние, чтобы разум сохранял свое рвение.
Все наше знание мы получаем при посредстве наших чувств, через образы, которые создает нам наш слух, зрение, обоняние и так далее. Только о самой себе душа ничего не знает, так как ей нечем познать себя. Те, что писали о возможностях души, не пошли дальше того, к чему привел их естественный разум. Всякая истина, которой когда-либо учили и будут учить учителя, проистекает из их собственного разума. Св. Павел был похищен на небо, где он услыхал бога и где видел все вещи, и снова пришел в себя. Ничто из того не было им позабыто, но было в нем так глубоко и сокровенно, что его РАЗУМ не мог достать. Поэтому лучшее, к чему можно прийти в этой жизни — это молчать и дать высшему говорить и действовать в себе. Когда все силы отрешены от своих дел и образов, когда человек погружается в забвение всех вещей и себя самого, то вдохновение как бы изгоняет действительный разум и само становится на его место и само исполняет все, что делал этот последний. Действительный разум слаб, он не может держать даже двух образов одновременно, а лишь один за другим. Когда же на его месте вдохновение, Логос, то в разуме рождается одновременно все многообразие ликов в одно мгновение. И тогда в нас самих заключена, по существу, вся правда. Но долгое созерцание Логоса становится духу невыносимо. Понять нам поступок Офелии снаружи, вне границ ее души, невозможно. И оценить его мотивы и причины тоже не в наших силах. Ибо в центре этого понимания могла пребывать лишь она сама, и то на короткое время озарения. Но сейчас, на суде, из показаний свидетелей открылись существенные факты. В тот день и час, когда умерла Офелия, она должна была находиться в автобусе, который именно в это же время разбился. Таким образом, гибель ее была предрешена даже не внутренними ее мотивами, а по замыслу судьбы. Исполнитель неповинен. Обвиняемый передал ей яд не в тот день, а за несколько дней перед тем. После разговоров с обвиняемым у нее были беседы и с другими людьми, в частности с отцом, порвавшим ее билет. Неизбежность гибели Офелии снимает всякое обвинение с подсудимого. Вспомним миф о царе Эдипе и спросим себя: виноват ли он? По легенде, он признал себя виновным и сам себя в наказание ослепил. Но ни один праведный суд не взял бы на себя право осудить его. Да, даже невольные преступления человека причиняют зло народу, и недаром чума стала опустошать город царя Эдипа. Но осудить его за это мог только он сам. Следует предоставить самому обвиняемому судить, в какой мере он повинен в этой смерти.
Вот речь судьи Паскаля:
— Есть познания математические и есть непосредственные. Математические отчетливы и предусматривают возможность полной передачи другому. Непосредственные познания субъективны, но зато охватывают разом столько условий, сколько математически учесть невозможно. Именно о таком познании говорил адвокат Экхарт. Непосредственное знание трудно передать другому, но люди, прошедшие похожий путь познания, понимают друг друга с одной фразы. Идеи нашего подсудимого могут быть приняты полностью либо отвергнуты с неприятием, они рассчитаны лишь на единомышленников. Истинная нравственность, как говорил подсудимый, пренебрегает нравственностью. И убеждение, добытое своим путем, не поколеблется от мнения и приговора суда. Но я хотел бы сказать в предостережение ему следующее. И чувство, и ум мы либо совершенствуем, либо развращаем. Верный путь развития нащупать крайне трудно. Человек удерживается на грани двух бездн — бесконечности Вселенной, перед которой он песчинка, и бесконечности небытия, атома, перед которой он колосс. Все предметы мира отмечены этой двойной бесконечностью, мы во всем ограничены, и положение меж двух крайностей определило и наши способности. Наши чувства не воспринимают ничего чрезмерного: слишком громкий звук нас оглушает, слишком яркий свет ослепляет, слишком большие или малые расстояния препятствуют зрению, слишком несомненная истина ставит в тупик. Середина, данная нам, одинаково удалена от всех крайностей, так имеет ли значение, знает человек больше или меньше? Если больше, его кругозор несколько шире, но разве не так же бесконечно он удален от цели? В сравнении с двумя бесконечностями все конечные величины уравниваются. Как говорил Майстер Экхарт, истину не познать, и лучшее для души — неведение, которое приводит ее к чудесному. И что сотворенность вещей, как только человек постигает ее, перестает его волновать и утоляет, зато Логос постоянно томит нас, постоянно является нам и все же сокрыт. Человек тоскливо ищет, счастье — побудительный мотив всех его поступков, даже тогда, когда человек собрался в следующий миг отравиться. Все в поиске, и никто у цели. Но разве само по себе это алкание не есть несомненное свидетельство того, что некогда человек знал истинное счастье? Миф о рае жив. С той поры, как нами утрачено истинное счастье, мы готовы принять за него что угодно, даже самоуничтожение. Одни ищут счастья в могуществе, другие во всевозможных диковинках, третьи в сладострастии. Но иные поняли — и они-то, как мне кажется,