Я опять хотел взять ее за руку, но она спрятала ее от меня.
– Вы стало быть, хотите этим просто отблагодарить меня, хотя я и не заслуживаю такой благодарности.
Она протянула мне руку, которая была холодна, как лед.
– Пожалуйста, не целуйте мою руку, дон Хаим. Вы конфузите меня. Не думаю, чтобы вы сегодня хотели быть в гостях, – прибавила она, – и потому не решаюсь просить вас разделить с нами нашу трапезу, хотя фру Терборг будет бранить меня, если узнает, что я не пригласила вас.
– Благодарю вас, донна Марион. Сегодняшний вечер должен принадлежать Изабелле.
– Вы правы.
– Но вы позволите навестить вас завтра. Мне еще о многом нужно вам сказать и о многом попросить, если мне будет позволено.
– Конечно. Вы, кроме того, должны рассказать мне о себе.
Я простился и вышел. Она не хотела принимать моей благодарности и отослала меня домой, но я понял все.
Всю ночь я думал о моей покойной жене и записывал в эту книгу все, что случилось со мной в эти последние дни. Свечи уже догорели, и сероватый рассвет незаметно пробрался в мою комнату. Огонь в камине давно погас, но хотя теперь у нас декабрь и стекла разукрашены морозом, холода я не чувствовал. Проклятие теперь спало с меня. Теплые слезы незаметно лились по моему лицу, когда я думал об этих двух женщинах, сыгравших такую важную роль в моей судьбе. Одна из них, моя жена, оскорбляла, больно задевала меня, заставила меня пережить самые ужасные часы моей жизни. Другая, посторонняя для меня, готова была пожертвовать своей жизнью и честью только для того, чтобы вернуть мне любимую женщину, не ожидая за это никакой награды. Когда-то я думал, что я боролся за невозможное – жалкий глупец! Оно было гораздо выше, чем я думал, и все-таки она достигла его.
Целую ночь думал я о том, что теперь может произойти. Я получил такое известие, значение которого я даже боялся уяснить себе. Для меня открылись совершенно новые горизонты, которые устрашали меня своей широтой.
Я любил Изабеллу. Но что значила моя любовь к ней в сравнении с такой любовью? Я завоевал свою жену шпагой, думая только о своей страсти и гордости. Я погубил ее. Она умерла в расцвете лет и ушла голодная с пиршества жизни. Бедная Изабелла! Действительно, я плохо любил тебя и не удивляюсь теперь, что не слышал от тебя ни слова любви, хотя ты так и не узнала, что я сделал из-за тебя с доном Педро. Не верю я и тому, что в конце концов ты полюбила меня, как утверждает донна Марион. Если твое сердце и билось иногда сильнее, то это было не из-за меня. Бедный необузданный ребенок! Корить меня тем, что я служил Испании и церкви, и пасть жертвой козней испанского попа! Но не он и не она одни виноваты в этом: есть доля и моей вины. Я надеюсь, что когда-нибудь снизойдет мир и на меня.
6 декабря.
Сегодня я опять видел донну Марион, но на этот раз она была настороже. Ни на одну минуту не дала она мне заглянуть ей в сердце, ни словом, ни взглядом не выдала себя. Напрасно старался я выспросить ее о ее личной жизни после смерти Изабеллы.
– Не стоит утомлять вас этими пустяками… Да и воспоминания эти так мучительны для меня, – сказала она.
После этого я не смел настаивать. Вместо этого она попросила меня рассказать ей о себе. Кроме того, что я взял приступом Гертруденберг, она ничего не знала.
Я стал рассказывать. Она слушала меня с тем глубоким сочувствием, которое и без слов невольно ощущаешь. В ее голосе появились какие-то удивительные оттенки, которые я вчера заметил в первый раз. Незаметно она заставила меня отступить от сдержанности и сказать больше, чем я хотел; Я ведь не люблю говорить о себе и о своих делах иначе, как в этой книге. Здесь я записываю все хорошее и все дурное, как летописец, пишущий свою хронику, и удивляюсь, как столь слабый человек, описанный на этих страницах, мог вынести так много. Но еще больше удивлялся я этому вчера ночью.
Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.
В чем был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Ее обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.
Когда нужно было идти к фру Терборг – сегодня я не мог избежать этого знакомства, – я остановил донну Марион и спросил:
– Так как моя жена сказала вам все, то вы, конечно, слышали от нее историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?
Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:
– Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.
– А что если эта история верна, донна Марион?
– Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.
Вот ее вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!
– Факты верны, – сказал я. – Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.
– Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, – промолвила она, подавая мне руку.
Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.
Я знал ее и неоднократно встречал в лучших домах города. Про нее говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше ее, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул ее ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал ее и старался избегать.
У нее оказались гости, которых я недолюбливал еще более: проповедник Иордане и некий барон ван Гульст. При моем появлении оба поднялись со своих мест и отвесили мне глубокий поклон. Несколько лет тому назад мне пришлось дать им урок, как вести себя, урок, в котором оба они нуждались. Лично мне они были безразличны, но я представлял здесь принца и даже само государство. Следовательно, в Гуде я должен быть первым, а все остальные вторыми! Так оно в действительности и было, хотя такое положение не нравилось многим.