Читать интересную книгу Чехов без глянца - Павел Фокин

зеленые, что потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра. Конечно, впоследст­вии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда вспоминался этот случай, когда так реши­тельно и необычно для него протестовал Чехов, ко­гда ему было чтото действительно не по душе.

Константин Сергеевич Станиславский:

Исполнение одной из ролей он осудил строго до жестокости. Трудно было предположить ее в чело­веке такой исключительной мягкости. А. П. требо­вал, чтоб роль была отобрана немедленно. Не при­нимал никаких извинений и грозил запретить даль­нейшую постановку пьесы.

Пока шла речь о других ролях, он допускал милую шутку над недостатками исполнения, но стоило за­говорить о неудавшейся роли, как А. Г1. сразу ме­нял тон и тяжелыми ударами бил беспощадно. — Нельзя же, послушайте. У вас же серьезное де­ло, — говорил он. Вот мотив его беспощадности. Этими же словами выяснилось и его отношение к нашему театру. Ни комплиментов, ни подробной критики, ни поощрений он не высказывал.

Антон Павлович Чехов. Из письма A. JI. Вишневско­му. Ялта, з ноября 1899 г.:

Как бы ни было, все прекрасно, и я благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я наконец попал на такой чудесный остров, как Художественный те­атр. Когда у меня будут дети, то я заставлю их вечно молить Бога за вас всех.

Ольга Книппер

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

Мой путь к сцене был не без препятствий. Я росла в семье, не терпевшей нужды. Отец мой, инженер- технолог, был некоторое время управляющим заво­да в бывшей Вятской губернии, где я и родилась. Родители переехали в Москву, когда мне было два года, и здесь провела я всю свою жизнь. Моя мать была в высшей степени одаренной музыкальной на­турой, она обладала прекрасным голосом и была хорошей пианисткой, но, по настоянию отца, ради семьи, не пошла ни на сцену, ни даже в консервато­рию. После смерти отца и потери сравнительно обеспеченного существования она стала педагогом и профессором пения при школе Филармоническо­го училища, иногда выступала в концертах и трудно мирилась со своей неудачно сложившейся артисти­ческой карьерой.

Я после окончания частной женской гимназии жи­ла. по тогдашним понятиям, «барышней»: занима­лась языками. музыкой, рисованием. Отец мечтал, чтобы я стала художницей. — он даже показывал мои рисунки Вл. Маковскому, с семьей которого мы были знакомы, — или переводчицей; я в ранней 415

юности переводила сказки, повести и увлекалась переводами. В семье меня, единственную дочь, ба­ловали, но держали далеко от жизни... Товарищ старшего брата, студент-медик, говорил мне о выс­ших женских курсах, о свободной жизни (видя ино­гда мое подавленное состояние), и когда заметили, как я жадно слушала эти рассказы, как горели у ме­ня глаза, милого студента тихо удалили на время из нашего дома. А я осталась со своей мечтой о сво­бодной жизни.

Детьми и в ранней юности мы ежегодно устраива­ли спектакли; смастерили сцену у нас в зале, играли и у нас, и у знакомых, участвовали и в благотвори­тельных вечерах. Но когда мне было уже за два­дцать лег и когда мы стали серьезно поговаривать о создании драматического кружка, отец, видя мое увлечение, мягко, но внушительно и категорически прекратил эти мечтания, и я продолжала жить как в тумане, занимаясь то тем, то другим, но не видя цели. Сцена меня манила, но по тогдашним поняти­ям казалось какой-то дикостью сломать семью, ко­торая окружала меня заботами и любовью, уйти, и куда уйти? Очевидно, и своей решимости и веры в себя было мало.

Резко изменившиеся после внезапной смерти отца материальные условия поставили все на свое место. Надо было думать о куске хлеба, надо было зараба­тывать его, так как у нас ничего не осталось, кроме нанятой в большом особняке квартиры, пяти чело­век прислуги и долгов. Переменили квартиру, отпу­стили прислугу и начали работать с невероятной энергией, как окрыленные. Мы поселились «комму­ной» с братьями матери (один был врач, другой — военный) и работали дружно и энерг ично. Мать да­вала уроки пения, я — уроки музыки, младший брат, студент, был репетитором, старший уже служил ин­женером на Кавказе.

Это было время большой внутренней переработ­ки, из «барышни» я превращалась в свободного, зарабатывающего на свою жизнь человека, впер­вые увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте. Но во мне вырастала и крепла прежняя, давниш­няя мечта — о сцене. Ее поддержало пребывание в течение двух летних сезонов после смерти отца в «Полотняном заводе», майоратном имении 1он- чаровых, с которыми дружили и родители, и мы, молодежь. Разыскав по архивным документам, что небольшой дом, в котором тогда помещался трак­тир, имел в прошлом отношение, хотя и весьма смутное, к Пушкин)' (его жена происходила из то­го же рода), мы упросили отдать этот дом в наше распоряжение, и вся наша жизнь сосредоточилась в этом доме. Мы устроили сцен)' и начали дружно составлять программу народного театра. Мы игра­ли Островского, водевили с пением, пели, читали в концертах. Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими писчебумажной фабрики Гончаровых. Когда в 1898 году мы открывали Худо­жественный театр «Царем Федором», я получила трогательный адрес с массой подписей от рабочих Полотняного завода, — это была большая радость, так как Полотняный завод оставил в моей памяти незабываемое впечатление на всю мою жизнь. Мало-помалу сцена делалась для меня осознанной и желанной целью. Никакой другой жизни, кроме артистической, я уже себе не представляла. Поти­хоньку от матери подготовила я с трудом свое по­ступление в драматическую школу при Малом теат­ре, была принята очень милостиво, прозанималась там месяц, как вдруг неожиданно был назначен «проверочный» экзамен, после которого мне было предложено оставить школу, но сказано, что я не лишена права поступления на следующий год. Это было похоже на издевательство. Как впоследствии 417

выяснилось, я из числа четырех учениц была един­ственной, принятой без протекции, а теперь нуж­но было устроить еще одну, поступавшую с сильной протекцией, отказать нельзя было. И вот я была устранена.

Это был для меня страшный удар, так как вопрос о театре стоял для меня тогда уже очень остро — бьггь или не быть, вот — солнце, вот — тьма. Мать, видя мое подавленное состояние и несмотря на то, что до этого времени была очень против моего решения ид­ти на сцен)', устроила через своих знакомых директо- [юв Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда уже целый месяц как был пре­кращен.

Три года я пробыла в школе по классу Вл. И. Не­мировича-Данченко и А. А. Федотова, одновре­менно бегая по урокам, чтоб иметь возможность платить за учение и зарабатывать на жизнь. Зимой 1897/98 года я кончала курс драматической школы. Уже ходили неясные, волновавшие нас слу­хи о создании в Москве какого-то нового, «особен­ного» театра; уже появлялась в стенах школы живо­писная фигура Станиславского с седыми волосами и черными бровями, и рядом с ним характерный силуэт Санина; уже смотрели они репетицию «Трак­тирщицы», во время которой сладко замирало серд­це от волнения; уже среди зимы учитель наш, Вл. И. Немирович-Данченко, говорил М. Г. Савиц­кой, мне и некоторым другим моим товарищам, что мы будем оставлены в этом театре, и мы бережно хранили эту тайну... И вот тянулась зима, надежда то крепла, то, казалось, совсем пропадала, пока шли переговоры... И уже наш третий курс волновачся пьесой Чехова «Чайка», уже заразил нас Владимир Иванович своей трепетной любовью к ней, и мы хо­дили неразлучно с желтым томиком Чехова, и чита­ли, и перечитывали, и не понимали, как можно иг-

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});