Читать интересную книгу Костер - Константин Федин

Анна Тихоновна с Цветухиным остались на площадке, забитой людьми. Они глядели в дверное стекло и молчали. Очень скоро состав перекликнулся буферами, вагон дернуло и повлекло с тяжким медленным усильем.

Тогда, в последнюю секунду, оба они вскрикнули. Лена и Марина бежали по перрону с узелками в руках, заглядывая в окна, и за ними устало поспешал актер в клетчатых брюках. Никто из них не увидел, как принялись махать им руками Улина и Цветухин. Проводник отворил снаружи дверь, прижав ею к стенке Егора Павловича. Анна Тихоновна успела отодвинуться и зажала все лицо платком в красных пятнах и разводах.

Поезд набирал понемногу скорость.

Так потянулась дорога, исход которой остался позади и был бегством от Смерти. Впереди мерещилась жизнь. Она звала к себе с могуществом, никогда, казалось, прежде не испытанным. И в то же время она внушала сознанию, что бегством ее не отстоишь. Как и чем придется отстаивать — на это еще не могли ответить ни Улина, ни Цветухин. Общими часами испытаний две разные судьбы слились в одну. Но общими часами впереди каждому виделась своя судьба отдельно от других. Какой она будет? Пока они чувствовали себя только беженцами.

На первой большой станции известно стало, что с отходом их поезда немцы высадили в Пинске воздушные десанты. Раскаты брестского огненного изверженья безостановочно ширились над землей. И самой скрытой, а потому самой мучительной боязнью у всех в поезде стала одна: что, если эти раскаты обгонят, забегут вперед, перережут путь?

Поезд уступал дорогу встречным и попутным составам, нескончаемыми стоянками вымаливая себе чуть не всякий перегон от разъезда к разъезду. Но чем дальше пробирался он по неписаному, небывалому маршруту — этот сборный, не составленный, а кое-как сляпанный поезд без номера и литера, — тем больше его изнуренное население накапливало разительных известий о войне. Тогда эти известия начали складываться в новое знание о событии, обрушенном историей на страну.

Война была для Анны Тихоновны Брестом. Теперь же Брест становился лишь одной главой из десятка других глав, с неслыханной мгновенностью вписанных в книгу жизни кровью всего советского народа. Трагедия Бреста не делалась от этого меньше — она открывала собою гордую череду всех трагических превратностей войны.

И в какую-то минуту Анна Тихоновна нарушила молчание задумчивым словом:

— А ведь мы, Егор Павлович, пощажены нашим счастьем с большим великодушием.

Он поднял брови и не отвечал долго, как будто ее мысль была неожиданностью. Потом поскреб ногтями заросший подбородок, улыбнулся.

— Да. Мы, в сущности, отделались крепкими тумаками.

Он привык последние годы не слишком доверять своему жребию, который в молодости рисовался цветистым. Теперь, в конце многотрудного пути, он сомневался в скороспелом решении ехать в Тулу. Не ждет ли его там какой-нибудь новый тумак? не упадком ли духа рожден этот план? Не разумнее ли отправиться к себе в ленинградский угол — одинокий, бедный, но свой, и ждать, когда неизменной верности труду и самой жизни будет поставлена точка?..

На пятый день путешествия голос Анны Тихоновны вывел его из дремоты:

— Видна Москва!

Волнению, овладевшему всеми, было дано слишком много сроку, чтобы перейти в крайнее беспокойство, а затем увлечься и смениться уныньем. Поезд держали на отдаленном подступе к столице. Паровоз отцепили, вагоны заперли, вдоль полотна по обе стороны расставили охрану. Уже к вечеру опять зазвенели сцепы, торкнули буфера, колеса залязгали на стрелках. Но двигались не к вокзалу, а в обход города. Сразу стало известно, что поезд передан на Окружную дорогу и пойдет на восток, в Москве же сходить никому не разрешено.

Но Москва, с ее дорогами на десять сторон, не для одних москвичей означала свободу, к которой все рвались. Улучив момент, когда поезд сильно примедлил ход, Анна Тихоновна и Цветухин выбрались на площадку. Проводник, ожидавший станцию потребовал вернуться на места. Они отказались, уверяя, что умрут в вагоне от духоты. Он пригрозил позвать охрану. Выйдя на подножку, он захлопнул за собой дверь. Поезд тормозил. Проводник стоял, держась за поручень, заслоняя спиной выход.

— Прыгаем? — быстро обернулась к Цветухину Анна Тихоновна.

— Да. Пусти, я первый.

— Нет!

Ухватив ручку замка, она поднялась на цыпочки, всем телом своего легкого корпуса надавила на нее и распахнула дверь. Прежде чем проводник оглянулся и; чтобы помешать ей, вытянул свободную руку, она соскочила на ступеньку, прыгнула на платформу и упала. Проводник, с умелостью железнодорожника, приземлился за нею длинным, плавным шагом, сделал поворот назад, крикнул кому-то — «сюда!»

Анна Тихоновна видела, как спрыгнул Цветухин, Припал на одно колено, но выпрямился, стал подниматься. Два молодых человека уже бежали к нему, словно готовые помочь в беде ближнему, и загородили его. Проводник вскочил на подножку другого вагона. Около Анны Тихоновны тоже стояли двое — девушка с юношей — и девушка взяла ее под руку:

— Не ушиблись?

— Благодарю вас. Ничего.

— Ну, пойдёмте.

И вот Анна Тихоновна и Егор Павлович сидят друг против друга перед столом, покрытым черной клеенкой. В окно напротив видно, как уползает мимо последний вагон беженского поезда. Они в Москве, а если не в Москве, то рядом с нею. За столом перед ними — пожилой сосредоточенный человек в военной форме. Он только что разложил чистые листы бумаги, рядом какие-то бланки и, не собираясь писать, приготовился слушать. Он уже спросил Анну Тихоновну, сохранился ли у нее пропуск в Брест.

— Сохранилась одна я, — не без шутливости ответила она.

Это прошло вполне незамеченным. Егор Павлович предъявил уцелевшее в заднем кармане замызганных чесучовых своих брюк командировочное удостоверение самодеятельного драмкружка с печатью заводского комитета. Бумажка вызвала у военного усмешку, но осталась при бланках.

Задержанные рассказывают свои истории. Военный точно бы проникается расположением к пострадавшей Улиной. Даже замедляет сочувственный взгляд на девушке, которая привела Анну Тихоновну с перрона и осталась при двери вместе с юношей, таким же добровольцем охраны, как она. Щеки девушки покрываются пятнами, и она часто мигает, услышав, как гитлеровцы бомбят на шоссе женщин с детьми. Затем говорит Егор Павлович. Тон его несколько небрежен, будто он хочет внушить, что перенес все ужасы достаточно бодро. Когда на вопрос, зачем спрыгнул он с поезда, Егор Павлович ответил, что едет в Ленинград, а не в Сибирь, — Анна Тихоновна странно поглядела на него. Военный не пропустил ее движения.

— У вас, стало быть, пересадка в Ленинград, — сказал он, — а у вас в Тулу? Интересные точки выбраны.

— Вы не верите? — простодушно удивилась Анна Тихоновна.

— Я вернусь к этому. Сейчас я должен произвести личный обыск.

Она вдруг встала. Бледная, с поднятой головой, сказала глухо:

— После того, что мы пережили… такие же люди, советские люди, как вы, здесь… После всего…

— Сядьте, — остановил военный.

Считай он нужным выкладывать свои мысли, он, наверно, сказал бы: «Не мешайте выполнять обязанность транспортной власти. У вас нет документов. Вы прибыли из военной зоны. Нарушили приказание не покидать поезда. Между собой не связаны ни родством, ни службой. Случайно встретились на границе. Случайно попали в беженский поезд на территории, захваченной врагом. И мы будем отпускать на все четыре стороны, кого бы ни приволок такой поезд?»

Но он сказал то же самое на кратком служебном языке:

— Пройдите в дверь налево.

Анна Тихоновна опять вскочила.

— Это оскорбление… Как не совестно! Позвоните моему мужу, Извекову, в Тулу. Он заместитель председателя исполкома. Меня знают в Москве. Соединитесь с любым человеком из десятка, который я назову… Егор Павлович! — внезапно сменила она пыл на мольбу. — Что же вы ничего не скажете?!

— Что я могу, — пожал он одним плечом. — Первый раз вижу такое обращение с советскими актерами. Как с чумными. Я понимаю — военное время. Бдительность… А вдруг в бинтах моих замотана какая тайна!..

— Бинты тоже посмотрим, — прищурился на него военный.

— Но это же насилие! Над раненым! — обрывисто восклицала Анна Тихоновна. — Люди помогали друг другу под бомбежками, а вы… Почему вы не делаете ничего для выяснения? Вам подтвердят его личность. Позвоните… Соедините меня с Оконниковой, с народной артисткой!..

Существуют имена, один звук которых действует, как горящая спичка, брошенная в сено. Конечно, сырое сено не вспыхнет: далеко не все насторожатся при ином даже громком имени. И Гликерия Федоровна не могла бы рассчитывать, что вся улица обернется, если крикнут — «идет Оконникова», как обернулась бы в свое время, если бы услыхала — «идет Шаляпин!». Но огонь ее славы воспламенял московских театралов.