Читать интересную книгу Год - тринадцать месяцев (сборник) - Анатолий Емельянов

С таким решением я промучился все воскресенье, ни черта не делал даже, не писал ни доклада, не разговаривал с Генкой, хотя тот был отчего-то очень словоохотлив и все время заводил разговоры на тему «что есть любовь и девичья честь?». Все это казалось мне досужей мелочью, пустяками, да и сам он мне показался вдруг каким-то маньяком, помешавшимся на любви и девичьей чести. И зачем все это мне надо? Самому уже скоро тридцать лет, а ни семьи, ни дома своего, ни кола ни двора, болтаюсь то тут, то там, тогда как люди живут своим призванием, живут в человеческих условиях, имеют удобные квартиры, гарнитуры производства ГДР… Ах ты черт, куда меня кинуло! Тьфу тебе, с этими гарнитурами!..

Короче говоря, запутался вконец, ночью какие-то кошмары снились. Проснусь, попью воды, опять лягу и только закрою глаза, снова! То вдруг почему-то мама оказывается женой Ивана Николаевича и я вижу, как они спят на одной кровати, рыжая кудлатая голова на высокой подушке и мамина! Ну и ну! То вдруг с Люсей собираю подснежники в лесу… Ну, это куда ни шло, да только вдруг вместо Люси почему-то появляется Надя. Постой, говорю я себе, а где Николай Николаевич, этот зять? И сижу в постели, и вполне серьезно вроде бы и соображаю: в самом деле, где же он? — и сам не пойму, во сне это я соображаю или наяву.

В общем, совсем расклеился, пришел в правление с больной головой, мысли собрать не могу, хожу и запинаюсь за каждый сучок в половице. А тут из управления звонят: сводку им по озимым подай! А где я возьму сводку? Иду к Михаилу Петровичу, ведь он замещает Бардасова. У Михаила Петровича, однако, тоже нет окончательных цифр. Идем к Бардасову в кабинет, роемся у него в бумагах. Вдруг телефон на столе зазвонил: Владимиров! Вот, думаю, кстати, сейчас договорюсь, когда он меня примет по срочному личному вопросу! Но у него свое дело: так и так, друзья, район не выполнил план по овощам, надо бы помочь!

А Михаил Петрович все слышит и шепчет мне, страшно выпуча глаза:

— У нас капусты нет!

А я, как идиот, громко так его спрашиваю:

— Как так нет? — И Владимиров, конечно, все слышит.

— Померзла, вся померзла, — опять шепчет бухгалтер, и лицо его страдальчески морщится, будто я ему на мозоль наступил.

— Почему померзла? — спрашиваю. — Ведь хорошо укрывали, сам видел, да и морозов-то не было!

— В том-то и дело, что плохо, да для капусты больших морозов и не надо!

И я, пожав плечами, говорю Владимирову:

— Вот, Геннадий Владимирович, говорят, померзла…

— Ты мне шарики не крути, секретарь, знаю я вас там в «Серпе»! Ты вот что, Сандор Васильевич, сходи и проверь и тонн двадцать наберите, а потом мне позвони, я ждать буду. Померзла! — смеется в трубке Владимиров.

А на маленьком простодушном лице Михаила Петровича гримаса страдания! Что такое?

— Ой, — стонет он. — Продал ты Якова Ивановича, продал весь колхоз!..

— Как это так продал? Вы даете ответ своим словам, Михаил Петрович?

— Да как же не продал? План по капусте мы и так перевыполнили!..

— Но капуста еще есть у нас, я ведь знаю! Куда она нам, на силос, что ли?

— Ох, ох, — стонет бухгалтер. — Да капуста-то есть, да мы уже продали ее чебоксарскому ресторану по двадцать копеек за килограмм и денег уже получили половину. А то, что есть, то мы просто обязались сохранить ее до Нового года! Ох, ох, подвел под монастырь!..

— Это как же ты, по двадцать? А государству мы продаем по пять!

— Да ресторан-то разве не государство? Только что это в план не входит, да ведь колхоз-то не одним планом живет, на плане-то далеко не уедешь?

Да, теперь я понимаю, в какое положение поставил я колхоз, Бардасова да и себя тоже. Но что же делать?

— Что делать, что делать! — вскрикивает в какой-то истерике Михаил Петрович, — Звони и говори, что капуста замерзла!

— Выходит, врать секретарю райкома?..

— Я не знаю, как это называется у вас! — почти визжит Михаил Петрович, словно его режут. — Не знаю и знать не желаю! — И выскакивает за дверь.

Я со злобой гляжу на бардасовский стол, на красный телефон, на бумаги и тоже бегу вон и хлопаю дверью так, что в правлении дрожат стекла.

Но не легче мне и у себя.

Мало-помалу, однако, я успокаиваюсь и начинаю рассуждать: заморозки были? Были… Капуста могла померзнуть? Могла… Правда, теперь снова все развезло, снег сошел, кругом непролазная грязь, но ведь заморозки были? Были. Капуста могла померзнуть? Могла. Ну, не вся, а сверху, например… Да и другое: как теперь ее по такой грязи повезешь? Никак не повезешь…

Опять телефон звонит. Я не рискую брать трубку — ведь я пошел смотреть бурты. Но телефон так настойчиво звонит. Не похоже, чтобы Владимиров. Снимаю трубку. Голос Бардасова!

— Слушай, комиссар, надо срочно выслать трактор с тележкой!

Куда? Оказывается, в соседний район на кирпичный завод! Если не перевезем за неделю, останемся с носом. Сейчас пока бездорожье, кирпич возят плохо заказчики, так что надо воспользоваться. К тому же заводу нужны деньги, так что мы должны использовать момент!

— А сам-то ты где, Яков Иванович?

— Да вот здесь, на заводе.

— А потом куда?

— Потом — не знаю. И смеется. — Не волнуйся, я буду звонить.

О капусте, конечно, я молчу. Я уже принял решение, но пока никак не соберусь с духом позвонить Владимирову. Я тяну время.

Я даже раньше ухожу на обед. Мне кажется, я попал в какую-то западню, из которой уже нет выхода.

Но решившись, я еще долго сижу возле телефона. Наконец я набираю номер и каким-то задавленным голосом начинаю врать. Я первый раз обманываю секретаря райкома партии, я первый раз в жизни лгу: да, капуста замерзла, да, плохо укрыли, солома протекла, да, теперь ее только скоту стравить…

Верит ли мне Владимиров? Я не знаю, я ничего не знаю. Я вру деревянным голосом, а мне кажется, что за спиной стоит Михаил Петрович и скалит зубы. Сейчас он похлопает меня по плечу, да, похлопает одобрительно по плечу и как будто печать свою поставит, а с этой печатью как мне пойти в райком и сказать, что я не могу больше работать?

3

С неделю колесил Бардасов по соседним районам, а в Чебоксарах «добыл» токарный станок, «почти новый», как он сказал мне. Но что еще «добыл», какие мероприятия провернул, в это он меня пока не посвятил. Может быть, потом. А кирпич, оказывается, он заготовил для строительства детского комбината. Но загвоздка в том, что это строительство нужно как-то умудриться включить в титул, который уже утвержден.

— Этот Межколхозстрой желает возводить только коровники! А когда речь заходит о клубе, о жилом доме, трясется, как овца перед волком! Какие маневры будем принимать, комиссар?

Я чувствую, что «маневр» он уже наметил, впрочем, его не трудно и угадать. И я говорю:

— Пригласим на очередное партсобрание Владимирова…

— Молодец, комиссар! — радуется Бардасов. — Ты прямо на глазах постигаешь всю колхозную стратегию и тактику!

— Немудреная эта стратегия…

— Но единственно возможная, к сожалению, по нашему крестьянскому делу. — И он опять нетерпеливо поглядывает на часы. — Где народ, комиссар?

Я пожимаю плечами.

В самом деле, за эту неделю, пока Бардасова не было, как-то сбился рабочий ритм в колхозе: по вечерам перестали собираться бригадиры и заведующие фермами, на утреннюю разнарядку собирались вяло, как вот сейчас: уже семь, а никого еще нет. Но что я могу сказать? У меня на этот счет есть свое мнение, однако оно вряд ли придется по вкусу Бардасову. Но сейчас не стоит заводить об этом разговор, найдется для него подходящая минута. Мнение же мое заключается в следующем. Если колхозные дела, если дисциплина в колхозе держится только фигурой председателя, то эта дисциплина очень шаткая, неустойчивая, неосознанная людьми как долг. Такая дисциплина видимая, люди повинуются приказу из страха, такой дисциплине грош цена, а авторитету председателя цена не больше.

— Распустились! — ворчит он и нетерпеливо барабанит пальцами по столу.

Но вот входит с бумагами Михаил Петрович, за ним Вадим Сынчуков. Бардасов одаряет их грозным быстрым взглядом, и я вижу, что он едва удерживается, чтобы не сделать им выговора. Но когда появляется агроном Григорий Ефремович, он не выдерживает:

— Что, Григорий Ефремович, денег не хватает купить часы?

Тот, конечно, сразу понимает, в чем дело, но «ломает ваньку»:

— Как же, Яков Иванович! «Полет», в золотом корпусе! — и задирает рукав клетчатого пиджака. — Единственные в Кабыре!

— Значит, ходят не точно?

— Что вы, исключительно Точно ходят!

— Не мешало бы хозяину брать с них пример, — сурово роняет Бардасов.

— Виноват, — бормочет агроном. — Молодой, исправлюсь…

Вот тоже личность, этот Григорий Ефремович! Ему уже за тридцать перевалило, а молодится, модничает, как юнец какой столичный. Правда, во всем видна претензия, этакое желание показать себя, а вкуса между тем маловато. Волосы отпустил до плеч, галстук пестрый лопатой до самой ширинки висит, и ходит враскачку, словно баба толстозадая, а ведь сам себе, наверное, кажется первым кабырским эстетом!