ответит, что жизнь ей досталась полновесным ковшом счастья и другой она бы не пожелала.
– Пойдем, Федя, чай пить, твой любимый заварила, с жасмином. Наши разобьют немца, вот увидишь. И не таких видали.
Первый год ударил под дых, как опытный молотобоец: фронт забирал руки, припасы, надежду, а взамен иногда выплевывал черные метки похоронок. Тяжелый груз войны давил непосильной ношей даже на молодых, не то что на стариков. Глафира осталась в приюте совсем одна, ей в помощницы определили девчонок из тех, кто постарше, а малышни прибывало с каждым днем. Федор ездил к стаду за молоком, собирал детей и отводил в лес по грибы да ягоды, учил ставить силки на мелкого зверя, обдирать шкурки, заготавливать впрок. Пригодилось умение сушить травы и стряпать пирожки с джусаем да черемшой. Из скотины остался только верный Сиренкул, пятнистая корова, откликающаяся по издавна заведенной традиции на Марту, и любопытные куры, не желавшие сидеть без развлечений в опустевшем хлеву и потому норовящие выскочить за забор навстречу лихим псам и голодным прохожим.
К концу зимы 1943‐го первый ужас войны прошел, люди смирились с нуждой, со страшными новостями из погнутого рупора возле сельсовета, а почтальон стал одновременно и самым желанным, и самым ненавистным гостем в селе. Те, кто постарше, потихоньку стали бегать в храм, хоть и превращенный давным-давно в колхозный амбар, все равно пустующий. Другие начали молиться старым закопченным иконам, тщательно сберегаемым в кладовках. И в это время, когда новости стали не такими оглушительными, как в первые дни, а на сердце уже натерся благодатный натоптыш, к старикам нежданно-негаданно приехал Артем, старательно подлеченный снаружи, но с кровоточащей душой. Он прибыл без предупреждения, просто вышел из вагона в Петропавловске, на попутных санях добрался до соседнего села, а оттуда пешком, не замечая ни пурги, ни мороза. Пришел, постучал валенками у порога, устало присел на чурбачок у двери, как будто не на войну ходил, а в лес по дрова.
– Ох, – только и вымолвил Федор.
– Милый мой птенчик, как тебя занесло к нам? Почему не предупредил, так ведь от радости и помереть можно, – залепетала Глафира, тут же перебивая себя. – Да чего ж ты у порога?.. Я сейчас тесто заквашу… А как ты добрался‐то, милочек?..
– Ба, йейе, я немного отдохну у вас. Не могу в Москве, душно там. И… ее вспоминаю, как мы жили у отца с матерью, кровать, где она спала. Не могу, в общем.
Ему дали три месяца оправиться от ранения. Потом снова добро пожаловать в военкомат на осмотр и вперед, на линию фронта: взрывать, побеждать, ломать, гробить чьи‐то судьбы, защищая своих, тех, чей язык попривычнее, кто живет поближе, тех, за кого отец. Разве могло быть поиному? Враг – немец, свастика, die Neue Ordnung. А если бы дед с бабкой уехали в свое время в Китай, получается, сейчас Артемка воевал бы против японцев? А если бы отец подался в эмиграцию с этими князьями, которые господствовали прежде в детском приюте, то ли эксплуатировали народ, то ли нет, не поймешь, – тогда, выходит, он сейчас помогал бы англичанам? Или, если бы остался с Эдит в Испании – дезертировал, спрятался, поменял гражданство, – тогда оказался бы на стороне фашистов? Получается, выходишь на дорогу, а оказываешься на перепутье жизни. Ищешь за поворотом колодец, а находишь судьбу.
Для Глафиры побежали радостные деньки наперегонки с ранней капелью, подгоняемые блинами, такими же круглыми, желтыми, горячими, как весеннее солнце. Половник зачерпывал тягучую опару, задумчиво останавливался над миской, ожидая, пока последние редкие капельки соизволят спрыгнуть с круглой боковины назад, к своим, в теплое яично-густое месиво. Призывно шипящая сковорода принимала содержимое черпака в раскаленные объятия, и через три минуты на зрителей уже смотрел румяный золотистый глаз в веселых крапинках.
Артем отлеживался, отъедался, на душе появлялись первые проталины беззаботности. Федор с Глафирой радовались. В один из дней он смог наконец‐то говорить с ними о войне, о потерях, об Испании и Польше. Рассказывал скупо, без слез, как будто осторожно приоткрывал секретный сундучок, сам не ведая, какие кошмары оттуда выпрыгнут. Чем больше говорил, тем спокойнее становился, тем чаще улыбался, бодрее смотрел. В конце концов разрешил себе вспоминать и о ней, об Эдит. До этого не смел, даже думать не позволял себе: слишком тонкая кожица покрывала рубец – того и гляди, треснет, расползется и не соберешь, а ему еще врага побеждать надо. В Новоникольском, под мирные крики петухов понял, что уже может попробовать аккуратно приподнять краешек струпа, проверить, как под ним зарастает.
– Вы ведь тоже ее полюбили? Ее же невозможно не любить? – Он просительно изгибал шею, отчего старый шрам высовывался из ворота, как ручной уж, которого пора кормить, да ни у кого руки не доходят. – Она могла бы и не ходить туда вовсе, это было необязательно. И Пасха была в ту ночь, а она верующая… Но все равно пошла за мной, переживала, а про себя не думала.
И снова они кивали, Глаша утирала слезы, а Федор брал в руки какую‐нибудь деревяшку и строгал очередную скалку или свистульку. Так он прятал глаза.
– Мне так стыдно. Если бы она не поехала за мной в Москву, то и на войну не попала бы. Посидела бы немножко в испанской тюрьме и снова пошла гулять по морю. А тут со мной связалась. Искала любовь, а нашла смерть.
– Не человек ищет любви, а любовь сама находит человека, Темка. – Глафира со стуком поставила кружку на стол, как припечатала. – Ты здесь ни при чем, и она тоже ни при чем. Любовь – это судьба, и она длиннее, чем жизнь. Жить надо так, как будто Ему эту самую любовь показываешь и доказываешь.
Многое по‐новому понял Артем, пока уплетал ароматные блины с малиновым вареньем, пока ездил с йейе к стаду за молоком и кумысом для приютских детей, пока рубил дрова и мастерил качельки.
В Москву он поехал другим – помудревшим. Натоптыш на душе никуда не делся, но сама душа приноровилась наступать на него и не чувствовать боли.
Столица гудела военными сводками, пестрила вперемешку траурными и радостными лицами в одной и той же очереди за хлебом. Возбужденные новобранцы штурмовали красавиц на правах завтрашних фронтовиков, а пацанва смотрела на них с завистью, мечтая тоже когда‐нибудь, а еще лучше в самом скором времени надеть военные гимнастерки и очутиться в строю, проорать «Вставай, страна огромная!» и помахать какой‐нибудь слезливой барышне, мол, не дрейфь, жди с победой.