Читать интересную книгу Лжедмитрий I - Николай Алексеев

— Аль вести дурные есть?

Туговатый на ухо старый князь Катырев-Ростовский приложил ладонь к уху. Бояре на вопрос Бориса ни слова. Царь промолвил:

— Почто рты не открываете, либо меня жалеете? Так я в том не нуждаюсь, — И поманил пальцем Басманова: — Что, боярин Петр Федорович, и ты от меня чего утаиваешь?

Боярин подался вперед, ответил коротко:

— Нет, государь. Ни Шуйский с Мстиславским, ни Голицыны никаких вестей не подают.

— Так, так! — Годунов передернулся. — Стыд! Самозванца с его ворьем никак не усмирим. Эко страху нагнал. Доколь расстрига Русь мутить будет, нашему царству, престижу нашему урон наносить? От смуты торговля с аглицким и голландским королевствами совсем зачахла. Архангельск-порт захирел. Ганзейские купцы, на что тороваты и отчаянны, а и те дорогу к нам позабыли. В добрые годы Новгород кишел ими, а теперь?

— Кабы самозванец у короля Сигизмунда поддержки не имел… — вставил князь Катырев-Ростовский.

Бояре ни слова не проронили.

— Значит, король Сигизмунд со своими шляхетскими полками до Тулы дошел, так, спрашиваю? — пристукнул посохом Годунов.

— Нет, государь, — подал голос Басманов. — Не ляхи и литвины у самозванца силу составляют, а казаки и холопы. Будь у него только шляхтичи, давно бы про вора забыли. Самозванец русским мужиком силен. Да кто этого не знает? — Басманов махнул рукой. — Аль запамятовали, как мужицкая рать Косолапа до самой Москвы достала? Насилу одолели. А рать самозванца раз побили, два, ан к нему новые силы валят. Что же до Сигизмунда и панов, так их вина, что они вора и самозванца выпестовали и на Русь наслали.

— А ныне? — вставил князь Телятевский.

— Они вора с превеликой радостью поддерживают, истинно, — усмехнулся Борис. — Но что самозванец — их детище, порожден ими, не верю. Мыслю, иные силы его выпустили. — И замолчал.

— Я с боярином Петром в согласии, — поддержал Басманова Семен Никитич Годунов. — Мало казнили мы, устращали холопов. Чернь надобно в страхе держать.

— Все вы правду сказываете, — снова заговорил Борис. — И ты, князь, — указал он на Катырева-Ростовского, — и ты, боярин Петр, и ты, Семен Никитич. Король польский постыдно поступил, связался с вором и самозванцем, однако в холопах своих мы, бояре, сами повинны. В голодные лета согнали мужиков со двора, дабы не кормить их, они и сколотились в воровские ватаги. А как самозванец объявился, к нему подались. — Немного помедлив, добавил: — Указ бы нам, боярам, надлежало принять, каким мужика к земле накрепко привязать. Покончим с самозванцем, примыслим это.

Бояре одобрительно загудели, а Годунов продолжал:

— Покуда же воеводам и стрелецким полковникам повелеть, чтобы они к тем холопам и казачьим людям, каких изловят, милости не выказывали, вешали по дорогам на страх черни.

Появился дворецкий, поклонился.

— Еда стынет, государь.

— Ой ли, до того? Но коли зовут…

И не отпуская плеча сына, тяжело ступая, направился вслед за дворецким. За государем потянулись остальные.

За обедом Годунов был мрачен, ел нехотя. Боярам застолье невесело.

Вот Борис отодвинул чашу, склонился к Федору:

— Плохо мне, сыне, голову давит, задыхаюсь.

Федор вскочил, кинулся к отцу, но тот отстранил его, сказал прерывисто:

— Погоди. Отчего бы? Государыню! Где государыня? Стрелы каленые меня пронзают!

Запрокинул голову. Задралась пышная борода с серебристой проседью.

— Не вижу! Ничего не вижу!

Бояре за государевым столом сгрудились, испуганные, смятенные. А у Бориса дыхание хриплое, с присвистом, и говорит едва внятно и все одно:

— Самозванец… Расстрига… Димитрий.

А в голове звон неуемный. Чу, будто звонит колокол… Угличский колокол. Годунов открывает рот, но вместо слов стон. Язык не ворочается. Ох, это не его язык. Это язык угличского колокола, вырванный по его, Бориса, указанию. Колокол звал угличан на смуту против Годуновых в день смерти царевича Димитрия…

Вдруг Борис поднялся резко, закачался и рухнул на пол.

Вбежала государыня Марья, крикнула:

— Кличьте немца-лекаря!

Опустилась перед мужем на колени, подсунула руку ему под голову, ласково промолвила:

— Свет очей моих, Борис Федорович…

И ни слезинки из глаз царицы не покатилось. Свела брови на переносице, крепится.

— Погоди, сейчас лекарь явится.

Князь Катырев-Ростовскнй шепнул Телятевскому:

— Кажись, помирает. За патриархом слать?

Торопливо вошел доктор. Государя бережно перенесли в опочивальню, уложили на широкое ложе. Оголив Борису руку, немец-лекарь подставил медный таз, пустил кровь. Она сочилась тонкой струей, нехотя, темная, вязкая.

Государь не приходил в себя.

Явился патриарх Иов с попами.

Бояре толпятся в Трапезной, головами качают, вздыхают. Ждут бояре исхода. У Семена Никитича Годунова лицо бледное, губы дрожат. Стоит он в стороне, ни с кем ни слова. Басманов по Трапезной ходит. Иногда остановится, кинет взгляд на дверь опочивальни и снова меряет палату шагами.

Медленно и тревожно тянулось время. И вдруг заплакали, заголосили.

Семен Годунов, а за ним остальные кинулись к опочивальне, но раскрылась дверь, и им навстречу вышел, опираясь на посох, патриарх. Вытер слезы, сказал скорбно:

— Государь и великий князь Борис Федорович преставился!

* * *

Москва новому государю присягала. И не только Москва, но и вся московская земля, какая не под Лжедимитрием, давала клятву на верность царю Федору Борисовичу.

По церквам крестоцелование: «…к вору, который назвался князем Димитрием Углицким, не приставать, с ним и его советниками не ссылаться».

Неспроста! Из отдаленных северных областей, уж не то что из южных и западных, доходили слухи о грамотах самозванца. В них Отрепьев сулил быть в Москве, когда на дереве начнет лист осыпаться.

Апрельский день пасмурный. Закрыли небо сплошные облака, даже колокольному звону не прерваться. Невысоко, над самой землей, стлался гул колокольной меди.

Валил народ в Кремль. На Соборной площади толпы… В Архангельском соборе крест целовали дьяки и дворянство служилое. Дьяки присягу бубнили: «Всякие дела делать вправду, тайных и всяких государевых дел и вестей никаких никому не сказывать». А еще: «Казны всякой и денег не красть, дел не волочить, посулов и поминок не брать».

Народ, чтоб приставы не слышали, потешался:

— Дьяку и волку веры нет!

— Седни дьяк божится, а завтра сунься к нему за правдой без денег…

Артамошка с Агриппиной протолкались к самому входу в собор, слышали людские разговоры. Что дьяки продажные, Артамон и сам знал. Он не забыл, как несколько лет назад мужики из его села затеяли суд с монастырем и на чьей стороне были дьяки. А все потому, что монахи не поскупились дьякам на серебро…

Благовещенский собор, служивший великим князьям и государям домовой церковью, заполнили бояре. Сам патриарх Иов приводит их к присяге царю Федору Борисовичу.

Молодой царь с матерью Марьей Григорьевной и сестрой Ксенией тут же. Государь бледен и серьезен. В нелегкий час принимает царство.

С икон смотрели на царя Федора Борисовича и бояр строгие глаза святых. Андреем Рублевым и Феофаном Греком и другими великими художниками писаны эти иконы.

Чуть в стороне от царской семьи стоял боярин Басманов. Уловит Ксения его взгляд, потупит очи. Сердцем чуял боярин, нет у него любви к царевне, просто нравилась она ему, однако обещание покойного царя Бориса женить его на Ксении помнил. Войти в родство с царем — это ль не заманчиво для боярина?

Худой, как жердь, князь Иван Борисович Черкасский хмурился, смотрел исподлобья. Даже мертвому не простил он тех унижений и ссылки, на какую был обречен царем Годуновым.

Князь Иван Борисович думал, что неспроста Годунов услал с войском и Шуйского, и Голицына. Боялся.

Катырев-Ростовский поклоны отбивал на коленях, крестился истово. Басманов усмехнулся, подумал: «И молебна нет, а князь вона как лоб колотит».

Князь Телятевский к уху боярина Басманова склонился, зашептал испуганно:

— На Красной площади народ друг друга топчет.

— Стрельцов призвать, — охнул боярин Петр и стал пробираться к выходу.

А случилось так. Какой-то юркий холоп завопил:

— Мужики, за Спасскими воротами еду раздают, по миске каши гречневой. Айдате!

И закружилось все, заходило ходуном. Артамон Агриппину ухватил за руку — и из Кремля, вслед за другими. Через ворота на Красную площадь выбежали. Глядь, а тут уже люда видимо-невидимо, друг друга с ног валят, топчут, кричат. Артамон присмотрелся, где к котлу поближе, полез.

Тут стрельцы с боярином Басмановым, откуда ни возьмись, кинулись народ усмирять бердышами, кулаками. Артамошке от самого боярина по шее перепало. У Басманова рука тяжелая, кабы Агриппина не удержала, свалился бы Артамон с ног.