— А Ваганову? — напомнил Елкин. — Надо оделить всех, всех! Больше нам не дадут ни лоскутка.
Широземов, ворочая нижней челюстью и показывая конец широкого языка, писал в блокноте и бубнил:
— Айна-Булак — сто пятьдесят, Джунгарским — двести, Ваганову — семьдесят пять, машинистам — сто, шоферам и возчикам — сто.
— Ты чего там считаешь, журавлей в небе? — насмешливо спросил завхоз. — Сколько насчитал?
— Восемьсот.
— Чего?
— Счастливцев, которые получат теплую спецовку.
— А спецовок-то только четыреста комплектов.
— Я расколол каждый комплект надвое — кому шубу, кому валенки.
— Лучше четыреста одеть как следует, — заспорил завхоз. — Разбазарим по мелочам, и никто не посчитает, что давали.
— Константин Георгиевич, твое слово! — Широземов отбросил блокнот и сильно повернулся к Елкину: — Очаровать ли вполне четыреста душ или очаровать наполовину, но восемьсот?!
Елкин ненадолго задумался и решил:
— Если бы можно, я разделил бы каждый комплект на три-четыре части.
— Кому — шубу, кому — рукав, — уточнил Широземов.
— Как угодно, только бы очаровать побольше холодных душ. Я — за восемьсот. Но к этому делу надо привлечь и партком и рабочком.
Тут же вызвонили Фомина с Козиновым. Елкин встретил их загадочно:
— Товарищи, мы снова очутились перед трудным выбором, перед двумя вариантами. Один — целиковый, второй — половинчатый.
— Что? Где? Какие? — живо заинтересовались Фомин с Козиновым.
— Не можем разделить полушубки и валенки.
Большинство высказалось за половинчатый вариант.
С той поры широко разлилась по Турксибу повадка говорить: «одеты по целиковому варианту» или «одеты по половинчатому».
Спецовки развезли по пунктам, и через день Елкин уже получил радостные вести — прогулы резко сократились, разговоры о бегстве смолкли, производительность стала выше. Вечером он придвинул к телефону столик, попросил Глушанскую приготовить чай и начал принимать доклады прорабов.
— Алло, мой птенчик! — приветствовал техника, носившего за плечами двадцатилетний опыт. — Как вы чувствуете себя в новых валенках? Что? Вам не досталось, вы отказались. Но все же будто теплей стало?! Верно, верно, чудесные валеночки, обогревают на сто километров вокруг себя. Что, не верите? Я тоже отказался. Но те, от которых отказались вы, прямо пышут на меня жаром.
По проводам прокатился могучий хохот птенчика.
— Начинайте! — подтолкнул его Елкин.
Птенчик возбужденно, голосом лучших дней строительства, рассказывал, что у него все решительно, даже и ничего не получившие, вышли на работу.
— А ты способствуй, куй железо!..
Кое-как, с помощью Глушанской, Елкин дозвонился до Гусева:
— Твоим разъездам двести комплектов спецовки. Приезжай получать.
— Кто это привалил? — недоверчиво спросил экс-комбриг.
— Широземов, мой талантливый помощник. — Елкин беззвучно смеялся одними морщинами около глаз. — Не тебе одному орден повесят, повесят и ему.
— Где он, скуластый черт, в песках, што ли, вырыл?
— Математически, способом деления.
— А я было хотел поверить. На сколько же он делил?
— Честно, пополам. Тебе сто полных. Мало, раздели на три. Ребята говорят, будто им от чужих валенок тепло, а все-таки придется тебе варганить какую-нибудь печурку, саксаул мой где-то бродит четырнадцатый день, и боюсь — не придет совсем. Подумай!
— Печку мы сделаем, а топить чем? Керосину, нефти, бензину не даешь.
— Не дам, не дам! — Елкин припал губами к трубке вплотную. — С такой печкой и на глаза мне не показывайся!
— Чем же, морозом? Ничего, кроме снега и холода, не вижу. Водкой? Всю выхлопали, и больше не возят. Кем? Членами профсоюза или нечленами, рабочими или техническим персоналом? Все промерзли, тепла ни в ком нет.
— Я прошу очень серьезно. Шутить можно, а и подумать надо.
— И я серьезно. Печку без топлива… И немцу не выдумать.
Дошла очередь до Леднева.
— Вы получили одежду? — спросил Елкин.
— Это не спасет. Разъезд находится в таком тягостном положении, мои отношения с рабочкомом настолько осложнились… Мы настолько не сходимся, вредим друг другу, тем самым вредим и делу. У меня созрело окончательное решение. Я предупреждаю — пришлите мне заместителя принять дела.
— Что? — Из рук Елкина выскользнул стакан с чаем и разбился. — Что? Повторите!
— Папочка, не волнуйся! — Глушанская схватилась за трубку и начала отталкивать Елкина от телефона. — Не слушай его! Этот Леднев вечно с чем-нибудь.
— Ничего, ничего. Я спокоен, совершенно, идеально. — Елкин попросил воды, выпил залпом почти целый ковш и действительно вполне спокойно проговорил: — Продолжайте!
— Не могу остаться ни при каких условиях и благах, фактически я уже не начальник. Предрабочкома…
— Что вы суете мне предрабочкома?! Я говорю и буду говорить с вами. Я вас не отпущу, вы мне доведете разъезд до смычки.
— Не настаивайте, не надейтесь, я ничто, разоружен.
— В течение трех дней будьте у меня!
— С первой машиной. В смычку я не верю, смычка обречена.
— Трех дней! — Елкин сунул трубку Оленьке. — Можешь договаривать, я устал. — Он лег в постель и прикрыл лицо фуражкой.
— Товарищ Леднев, начальник считает разговор оконченным! — выдохнула поспешно Глушанская и кинулась к Елкину.
— Ничего, ничего. — Он отбросил фуражку. — Я думал, началось…
С громким ревом, угрожая обледенелыми мордами погонщикам, которые остервенело хлестали их по бокам, вступали в городок вислогорбые верблюды. Узор кровавых пятен оставался за ними на жестком, непроступающемся снегу. Они пятнадцать суток проплутали в снегах Прибалхашья с глазу на глаз с голодной смертью и выжили только благодаря своему беспредельному упорству, накопленному веками отъявленно суровой жизни.
Саксаул сгрузили. Он лег нескладной кучей, вроде старых потемневших скелетов, рядом легли верблюды, худые и коряжистые, точно его родные братья.
К Елкину подошел караванщик в промороженном до колокольной звонкости халате и сказал:
— Давай расчет! Больше наша с ним… в аул.
Елкин приказал вне очереди накормить погонщиков, выдать им сверх оплаты по осьмушке чаю, потом долго уговаривал съездить еще один раз. Но погонщики, прижимая руки к сердцу, благодарили за чай и убеждали:
— Не сердись. Еще пойдем — все умрем. Мы пойдем, верблюд не пойдет. Он знает, где смерть. Не сердись, бу дет весна…
Пришлось отпустить их в аулы и тотчас, сколь некстати было это, сообщать прорабам, что дров не дадут, строили бы планы, работу и жизнь без них.
12. Теплая легенда
Дни проходили в сорокаградусных морозах. Джунгарский разъезд был похож на машину с выключенным паром, охладевающим котлом, и только по инерции делающую последние взмахи. Работали компрессоры, экскаваторы, небольшая артель казахов, взрывники, бурильщики, контора, столовая и рабочком. Землекопы разбегались, шоферы валялись в палатке, Леднев окончательно спрятался в скорлупу консультанта. Он все реже выходил на линию и все чаще писал в рабочком: «Для своевременного выполнения планов необходимо поднять трудовую дисциплину, предоставить в мое распоряжение трезвую и умелую рабочую силу. В случае… слагаю всякую ответственность».
Предрабочкома Адеев с бранью и угрозами метался по разъезду:
— Рвачи, лентяи, вредители!
— Дай одежу, дай дрова, — отвечали ему, — повысь расценки. Это уж рабство — в такой холод гнать по летним расценкам.
Предрабочкома во многих делах (переписка с участком, расход денежных сумм, переговоры с главным управлением) все же не мог обходиться без Леднева, и Усевич из этого сделал для себя лестницу. Он всюду старался заменить Леднева, чтобы в удобный момент сделаться начальником разъезда. Работать Усевич не хотел, провал, грозивший разъезду, его мало беспокоил, он хотел денег. Еще — уехать с Турксиба начальником, пусть скверного разъезда, но начальником.
Шура Грохотова жалась то спиной, то грудью к горячему боку печки, переступала окоченелыми ногами — перед тем она высидела несколько часов в неотапливаемой будке рабочкома — и говорила с хрипом (уже недели две она ходила с простуженным горлом):
— До чего мы докатимся, до чего?! Завтра же пойду к Ледневу и скажу: либо убирайся, либо работай!
— Не в нем дело, в Адееве, — бормотал Гробов, подбрасывая в почку последнюю щепу. — При нем любой инженер ничего не сделает. Леднев — гусь, а пред наш — гусь вдвое. Его в ямщики к ослам — ослов лупить надо, — а не в преды рабочкома.
— Объявить сумасшедшим, и под замок! — горячилась Шура.
— Наша вина, наша. — Гробов застучал себя кулаком в грудь. — Твоя, Гробов! Сколько пропьянствовали, а съездить куда надо не подумали. Еду в Алма-Ату!