траву. Меня даже не беспокоило, что у меня синдром Туретта. Конечно, это обременительно, но, прочтя несколько медицинских журналов и пару книг об этом синдроме, я решил, что справлюсь с ним до окончания учебы и поступления в колледж.
А когда я принимал решение, то никогда не терпел поражение, какими бы средствами ни пришлось достигать поставленной цели.
Затылок обожгло внезапной болью. Я остановился и поднял руку, чтобы потереть его. На ощупь было тепло и скользко. Я убрал ладонь и посмотрел на нее. Она была вся в крови. Я обернулся. Эндрю шагал ко мне в компании нескольких друзей, подбрасывая в руке камень.
Он ухмыльнулся.
– Какого хрена, Эрроусмит?
– Такого, что твой отец – завистливый ублюдок, а мои здешние приятели рассказали мне, что ты выродок. Я слышал о происшествии в библиотеке.
Так я и думал. Я выпрямил спину, напоминая себе о том, что ни к чему тратить эмоции на такую ерунду. Он не первый человек, который уходит из моей жизни. И уж точно не станет последним.
– Да? Ну а я с-с-слышал, что твой о-о-отец украл деньги, чтобы оплатить твою учебу в Эвоне. Денег не хватает, Эрроусмит?
Я ни с того ни с сего ударил себя по лицу.
Какого черта?
Глаза Эндрю заблестели, когда он устремился ко мне, набирая шаг. Его друзья последовали примеру.
– Вот те на, ты теперь еще и заикаешься!
– Я не заикаюсь. – Я зарычал и снова ударил себя по лицу.
Нет. Нет. Нет.
На сей раз я был не в пустой библиотеке. У меня были зрители, и они смотрели, смеялись, становясь свидетелями шоу уродов. Я должен остановиться.
Перестать чувствовать.
Перестать желать.
Перестать испытывать боль, сейчас же.
– Хорошая новость в том, – Эндрю остановился, только когда подошел ко мне вплотную, – что я не Фитцпатрик. Эрроусмит всегда приходит другу на помощь. А тебе ведь нужна помощь, правда, Килл?
Его друзья смеялись, сунув руки в карманы и сердито глядя на меня в ожидании команды фас.
Я обернулся и снова ударил себя по лицу. Наверное, мог бы убежать, но в этом не было смысла. Из-за тика я буду бежать медленнее, да и в любом случае, я всегда был быстрее на лошади, а не на своих двоих.
Я оглянулся на них. Сейчас самое время отметить пункт «боль» в моем списке и убедиться в том, что я ее не чувствую.
Эндрю громко хрустнул костяшками.
Я сделал то же самое.
Заметка на будущее: хруст костяшками пальцев очень успокаивает.
– Я расквашу твою уродливую физиономию еще больше, чем ты сам, Фитци.
Я улыбнулся, ощущая блаженное оцепенение.
– Покажи все, на что ты способен, Оливер Твист.
В итоге Эндрю заснял некоторые эпизоды своих издевательств, вероятно, чтобы припрятать их и напоминать себе о случившемся.
Но он не был идиотом и старался никогда не показывать своего лица.
Это было одно из правил, которым нас научили. Никогда не записывать на камеру ничего обличающего. Печально известный Буллингдонский клуб[38] принес Оксфордскому университету немало неприятностей, и никто в блестящих британских учебных заведениях не хотел, чтобы кучка подростков-подонков запятнала их репутацию.
Насилие не было односторонним.
Более того, во время нашей первой драки, пока Эндрю избивал меня, я заметил, что перестал чувствовать. Тики прекратились. А потому я стал всюду выискивать Эндрю. Каждую неделю приходил в его комнату. Провоцировал его к драке, оскорблениям и издевательствам.
Эндрю подхватил. Мы много раз пересекали черту.
Сломанные кости. Неизгладимые шрамы. Ожоги от сигарет.
С каждым разом я становился сильнее и равнодушнее.
А он? Он плакал, когда делал все это со мной. Плакал, как ребенок.
Испытания и страдания, связанные с насилием (ожогами, пытками водой, пощечинами) устраиваемые каждый раз, когда я заикался, бил себя или дергался, оказались очень эффективны.
К пятнадцати годам, в тот год, когда я узнал, что Эндрю Эрроусмит не закончит обучение в Эвоне, у меня прошли все симптомы.
Во всяком случае, внешние проявления.
Я по-прежнему хрустел костяшками пальцев.
По-прежнему делал глубокие, медленные вдохи, чтобы успокоить биение сердца.
По-прежнему противился любым чувствам, подавляя их всякий раз, когда они норовили проявиться.
Чем больше я контролировал тики, тем хуже они становились. К счастью, я всегда давал им волю, когда оставался один в своей комнате.
Я пинался, кричал и бил себя, ломал стены, крушил мебель и разрушал все вокруг. Но я делал это на своих условиях и только тогда, когда чувствовал, что готов. Вот насколько успешно мне удавалось подавлять свои эмоции.
Пока однажды тики не прекратились полностью.
Чувства были так далеки от моей плоскости существования, что мне больше не нужно было беспокоиться.
Но записи все еще существовали и хранились у Эндрю.
Например та, на которой я лежу в луже собственной рвоты.
Или та, где сижу на дне бассейна по минуте, пока не посинею. Каждый раз, когда я неверно отсчитывал время и выныривал слишком рано, он бил меня.
Одно я знал наверняка: Эндрю жаждал мести, я хотел полного контроля, и мы оба получили то, что хотели.
К тому времени, когда наши пути разошлись, его дело было сделано, как и мое.
Я думал, что мы в расчете.
Думал, что мы оба получили по заслугам.
Думал, что стал навсегда невосприимчив к чувствам.
Оказалось, что все эти предположения ошибочны.
Персефона
Когда я в третий раз побежала в ванную, где меня вырвало, я сдалась, закрыла крышку ноутбука и спрятала его под кроватью, будто эти видеозаписи могли меня преследовать. Я уже достаточно насмотрелась, как мой муж – тогда еще подросток – подвергается издевательствам.
Избит.
Изранен.
Сломлен.
Заикается.
Плачет.
Смеется.
Теряет контроль.
Обретает его.
Мне хотелось убить Эндрю Эрроусмита собственными руками.
И я с пугающей уверенностью знала, что способна сделать это, если мне представится возможность.
На записях не было видно лица Эндрю, но был слышен его голос. Как были очевидны и его мотивы сделать то, что он сделал.
В половине седьмого утра я встала и отправилась в душ. Глаза опухли оттого, что я проплакала всю ночь.
Два факта я знала без тени сомнений.
Первый: я позабочусь о том, чтобы Эрроусмит лишился всего, даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.
Второй: после пережитого Киллиан в самом деле был неспособен испытывать чувства. Но даже не любящие люди заслуживают, чтобы их любили. Даже он заслуживал мира, душевной близости и родного дома.
С этого момента я позволю ему обладать мной на его условиях.