Читать интересную книгу Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Игорь Смирнов

Слотердайк прав, оспаривая отождествление практики исключительно с трудом (я не буду входить в историю этой идентификации, тянущуюся от Гегеля и Маркса вплоть до Эрнста Юнгера[4]). В представление о практике как труде не вмещаются многие формы общественно-необходимых действий, например (как подчеркивала Ханна Арендт) политических. Говоря о труде, нужно учитывать еще и то, что сам он историчен, преобразуем — и прежде всего тем способом, который отнимает у него направленность на жизнеобеспечение, подменяя ее символической функцией (будь то строительство египетских пирамид или современное производство эксклюзивных товаров, имеющих сугубо престижный характер). Как и любая иная практика, трудовая распадается на семантическую и прагматическую.

Наставничество в этих разных сферах работы так же неодинаково, как и они сами. Труд, гарантирующий выживание человеческого рода и улучшающий уклад нашего существования, возглавляется мастерами, которые контролируют и программируют технологические процессы. Опыт, находящийся в распоряжении этих лиц (рутинный или инновативный), не переступает границ физических и прочих природных законов. Он посюсторонен и впрямь родствен натаскиванию спортсменов тренером. По-другому конституируется авторитет там, где человек работает со смыслами. Даже если в этой ситуации учитель явлен во плоти, он репрезентирует потусторонность — на манер Платона, пользовавшегося в своих диалогах Логосом отравившегося Сократа. Подлинно авторитетно для духовной практики вещание из смерти и — шире — из нездешнего мира, каковое в высшей степени полиморфно. Если временная замена архаического царя рабом, затем убиваемым (этот ритуал реконструирован на обильном этнографическом материале Джеймсом Фрейзером), приобщала правителя царству мертвых, большому прошлому, то в обществах (библейском и античном), пришедших в историческое движение, на передний план выступают пророки и прорицатели, приоткрывающие завесу над будущим. Впрочем, и для исторических социокультур значимы не только те авторитеты, которые добывают себе харизму, знакомя людей с тем, что могло бы их ожидать, но и те, которые восстанавливают утраченную правду, проповедуют возвращение к незамутненным истокам, усматривают начало братской любви в сочувствии навсегда покинувшим нас (Сёрен Кьеркегор); основывают всемирную религию, покоящуюся на почитании усопших (Огюст Конт); призывают к воскрешению отцов (Николай Федоров). Смысл, насыщающий духовную практику, проникает в нее оттуда, где нас нет; он ноуменален и таинствен. Здесь не место распространяться об инженерных изобретениях. Но само собой напрашивается замечание о том, что их хорошо известная зависимость от развития военной техники показывает, под каким сильным влиянием духовного творчества, сопряженного со смертью, находитсяhomofaber. Еще один преобразовательный импульс техника в целом получает со стороны медиальных нововведений — от совершенствования инструментов, передающих семантическую информацию[5]. Так же, как доксальное сознание, историзуясь, питается опытом, завоевываемым социокультурным авангардом, орудийно-цивилизационный прогресс был бы невозможен вне поступательной динамики смыслопорождения (достаточно вспомнить вдохновленные Николаем Федоровым инженерные проекты Константина Циолковского по расселению землян в космосе).

Редуцируя всю культуру к “экзерсисам”, Слотердайк отзывается на ее современное состояние. Оно отличается упадком теоретизирования, отсутствием идей, прокладывающих дорогу в будущее, заботой не только подавляющего людского большинства, но даже и креативного меньшинства лишь о сиюминутной выгоде, почти безраздельным господством над умом оценочных мнений, распространяемым по электронно-социальным сетям. На первый взгляд кажется, чтоhomoотрекся от своего двойного определенияsapienssapiens, от сознания и самосознания. На самом деле человек не столько оглупел, сколько переориентировал свой интеллект операциональным образом. Именно этот сдвиг и отразила слотердайковская практическая философия, абсолютизировавшая “антропотехники”.

Нынешние “асимметричные” войны требуют все меньше и меньше телесного участия солдата в битве и все больше совершаются посредством кнопочного управления. Политика превратилась из соперничества визионеров в конкуренцию “имиджей” тех, кто претендует на власть, и в манипулирование электоратом (часто сопровождаемое фальсификацией при подсчете голосов на выборах). Стоимость валового продукта, производимого национальными экономиками, безнадежно уступает тем трудно вообразимым денежным суммам, которыми ворочают операторы, осуществляющие банковские и биржевые спекуляции. Общение людей и их приобщение к знанию сводится теперь во многом к умению пользоваться Интернетом. Культ зрелищ и развлекательного искусства отодвинул в тень авторов и придал небывало раздутое значение исполнителям, шоуменам, актерам. Став преобладающим, modusoperandiоказался подставленным на место, которое занималmodusvivendi. Общество живет алгоритмической жизнью по инструкциям, которые раздают врачи-диетологи, адвокаты, телеэксперты, тренеры в фитнес-центрах, политтехнологи, пиарщики всех мастей и прочие знатоки приемов и навыков, потеснившие властителей умов и терапевтов душ (вроде психоаналитиков). Идеологии формализовались, выродились в орнаментальное приложение к действиям, подчиненным лишь одному критерию — эффективности: глобализированному хозяйству безразлично, с каким умозрением оно сталкивается в разных частях света — с китайским марксизмом (принявшим в себя конфуцианство), с западноевропейским проектом государств всеобщего благосостояния, с североамериканской верой в свободный рынок или, наконец, с исламом, как будто запрещающим ростовщически наживаться на кредитах. Одно из тягостных следствий такого, вроде бы реалистически-делового, отрыва операций от идейных мотивировок — рост беспринципной экономики, добивающейся успеха в обход закона (будь то финансовые пирамиды; банки, работающие без достаточного собственного капитала; уклонение богачей от налогов, кража технологических секретов, взяточничество, рейдерство и так далее).

Похоже, что человек стал на путь, направляющий его вспять — в то древнейшее прошлое, которое предшествовало креативному перевороту в его сознании, произошедшему в пещерах обледенелой центральной Европы. Разумеется, этот возврат не выступает в виде простого регресса, одичания индивидов и коллективов (хотя теперешние уличные толпы и погрязали в вандализме, буйствующем то в пригородах Парижа, то в Афинах, то в Лондоне, то в Каире). Прагматизм былых охотников и собирателей окультурен, индустриализован, находит себе завершенное выражение в накоплении не запасов пищи, а денег и уникальных материальных ценностей. Такого рода приобретения не выводят их владельцев за черту эмпирической действительности, но все же в них больше символического капитала, чем в добыче первобытных орд. Еслиhomonaturalisистощал природную среду, то для наших экологически просвещенных современников она постепенно переходит из разряда апроприируемых в разряд защищаемых и сохраняемых объектов. Но именно по той причине, что биофизический опыт в своей исходной форме более не осуществим, операционализм несет людям не пользу, на которую он рассчитан, а ввергает их хозяйство в кризис. Прагматическая установка, позволявшая им выживать в течение 160 000 лет до рождения смысла в Блаубойрене, оборачивается по результатам в свою противоположность — в угрозу жизни, в слом экзистенции. Нейробиологи сетуют на то, что мы не эксплуатируем возможности мозга на полную мощь. Констатация этого факта как нельзя более своевременна. Пусть операциональный человек и не дурак, он не вполне полноценен ментально, потому что не держит свой ум в том напряжении, которое возникает, когда нужно выстроить картину сверхчувственного мира, досягаемого лишь в фантазии. Мозг задействован по максимуму, когда мысль метафизична.

3.

Обесправливание интеллектуального опыта не случилось бы, если бы он, господин истории, сам не подверг себя обытовлению, не уступил доксе своих командных позиций в социокультуре. Начиная с 1960–1970-х годов ментальная практика стала все заметнее стирать свою специфику, ринувшись навстречу тому, что Гуссерль определил терминомLebenswelt. Роковое свидание разыгрывалось в поп-арте; в пухлых пляжных романах, обогащавших издателей и авторов, но не требовавших от читателей особых умственных затрат; в так называемыхculturalstudies— исследованиях, имевших предметом массово-низовой “символический порядок”; в социологии Ирвинга Гофмана и Мишеля де Серто, изучавших спонтанную театрализацию повседневности и тактические хитрости, к которым прибегает обыватель, чтобы преодолеть стратегии, навязываемые ему государством и корпорациями. На первых порах постисторизм утверждал себя посредством “снятия” историзма, оставаясь верным неофилии, но расходуя творческий пафос на превознесение гипокреативности, на замещение бытия не инобытием, а бытом. Позднее, в последнее десятилетие ХХ столетия, Другое — как идеальный продукт, как практика Духа, как сам смысл — было окончательно принесено в жертву данному, злобе дня, текущему моменту[6]. В той мере, в какой мы не можем покинуть данное, мы вынуждены, чтобы действовать, комбинировать и рекомбинировать его элементы, то есть отдавать себя во власть и произвол операционализма. Vitapraesente, воцарившись в глобализованном обществе, вызывает крахрепрезентативности, в какие бы формы та ни выливалась прежде, когда сверхдержавы еще вели борьбу за мировое господство, когда избиратели еще не были разочарованы в деятельности партий, когда эмпиризм еще не подавил теоретизирование — когда, одним словом, история еще надеялась, что у нее есть представительное, легитимирующее весь ее ход будущее. Испытывать ностальгию по временам “холодной войны” и отчетливо структурированному бицентричному миру не приходится. Речь идет не о славном прошлом и дурной современности, но о фатуме истории, которая не щадит в своей изменчивости даже себя, свою собственную идею, заключенную в том, что Другое — всегда другое, что оно неупразднимо никаким его переходом в наличное.