чаем» (1859) – открывала перед читателем мрачную картину темноты, суеверий, иррациональности, безответственности, несамостоятельности, а главное, банальной глупости крестьян, которая акцентирована Успенским за счет отказа от исследования ее причин и почти полной депсихологизации поведения персонажей. Помимо хрестоматийного «Обоза», можно упомянуть, например, анекдотическую фабулу «Змея», обыгрывающую элементарный сюжет «влюбленный бес» и фольклорные сюжеты об огненном змее. Антошка по ночам бегает к возлюбленной Апроське, которая вместе с отцом распространяла слух о том, что к ней повадился змей. В собранной становым команде оказался и сам Антошка, потешавшийся над тем, как его односельчане верят в легенду и всерьез занимаются охотой на змея. Своеобразным итогом этой серии зарисовок о суевериях и мифологическом мышлении крестьян служат слова приказчика в «Обеде у прикащика»: «Когда же это, наконец, Русь просветится?»786 Хотя некоторые герои Успенского, не из крестьян, задаются подобными вопросами, жанр очерка и не предполагает серьезной проработки причинно-следственных связей и социального генезиса проблемы. В результате негативные свойства русского мужика гипостазируются и возводятся в статус врожденных. По крайней мере, нарратор Успенского не стимулирует читателя задавать вопросы о причинах и следствиях.
Отказ нарратора от какой бы то ни было объяснительной рамки напоминал многим критикам о приеме этнографического наблюдения, однако описанная нами выше этнографическая парадигма знания и этнографизм рассказов о крестьянах 1840–1850‐х гг., на наш взгляд, имели мало общего с манерой Успенского. В то время как рассказчик типичных этнографических зарисовок целенаправленно артикулировал свою точку зрения как участника «включенного наблюдения» (у Потехина, Писемского или Максимова), повествователь Успенского вообще чужд такой повествовательной рамке. Он отказывается от выраженной метапозиции и опирается на презумпцию объективности безличного повествования. Достоевский и Анненков назвали эту позицию «близким», пристальным взглядом, имея в виду, что наблюдатель не абстрагировался от консолидированного видения787. Находясь слишком близко к объекту наблюдения, Успенский как бы нарушал законы перспективы, в результате чего будто вообще не производил отбор материала. Тем не менее его метод все же требовал выбора, но другого рода. Он не отбирал пейзажи, чувства героев или портреты, но сосредоточился в основном на речи персонажей. Как ни парадоксально, чтобы достичь эффекта фотографического реализма в восприятии читателей, Успенский использовал не изобразительные или экфрастические, а словесные (речь героев) и акустические (имитация различных идиомов) приемы.
Критики восприняли тексты Успенского как фотографическое копирование потому, что на их восприятие повлияли стремительно набиравшие популярность фотографические коды прочтения. Это обстоятельство помогает объяснить глубинный парадокс: если Успенский фотографически точно воспроизводил жизнь крестьян, то как она может быть ложной и неверной? Д. Новак, объясняя этот эффект в британском реализме, напоминает слова миссис Лэмл в романе Диккенса «Наш общий друг» о фотографии мужа: она настолько правдоподобна, что выглядит почти как карикатура. «Безупречный фотографический реализм сам по себе преувеличивает себя, незаметно соскальзывая в его предполагаемую противоположность – искажение и гротеск», – резюмирует Новак788. Точно такой же оптический эффект порождали рассказы Успенского. Достоевский, Анненков, а затем народнические критики (Ткачев, Н. К. Михайловский и А. М. Скабичевский) воспринимали героев Успенского как карикатурные и искаженные образы русских крестьян. Симптоматично, что, когда Успенский пытался изменить свою повествовательную манеру в 1870‐х гг. и начал писать более традиционно, критики все чаще воспринимали его как реликт прошлого789.
Таким образом, к 1861 г. в малой прозе о крестьянах сложились три трактовки загадочной души русского мужика. В ценностном смысле нейтральная доминировала и была представлена в рассказах Станкевича, Тургенева, Михайлова, некоторые из которых были замечены критикой и получили высокий статус в культурной памяти. Негативная интерпретация возникла в начале 1840‐х гг. и проявилась в рассказах Ушакова и Даля, однако наибольший резонанс вызвали рассказы Н. В. Успенского. Апологетическая и подчеркнуто идеализирующая трактовка, как было отмечено, встречалась редко (у Мея), однако наша выборка в этой главе оставила за скобками целый массив рассказов Марко Вовчок с идеализированными героинями, которые требуют отдельного разговора.
Глава 16
Мелодрама и насилие
Социальное воображаемое в украинских и русских «народных рассказах» (Григорий Квитка и Марко Вовчок)
Украинский быт и культура до 1861 г. занимали огромное место в воображаемой географии русофонной литературы Российской империи. В главах 8 и 9 были представлены лишь самые общие «статистические» выкладки, демонстрирующие высокий процент «малороссийских» локаций в малой прозе до 1861 г. и преимущественно вольный юридический статус ее героев, если они проживали в этом регионе. Сам по себе факт широкой культурной востребованности украинской тематики у русскоязычного читателя 1820–1840‐х гг. широко известен и неоднократно получал различные объяснения. М. Шкандрий, М. Павлышин, Ю. Ильчук, С. Биленький, В. Соболь и др. предложили убедительные трактовки этого историко-культурного феномена в постколониальной перспективе. Мода на украинский колорит выступала, согласно исследователям, как показательное проявление асимметричности украинской и русской литератур и культур. Занимая подчиненное положение в российском имперском пространстве, украинские авторы, если они писали на русском языке, неизбежно мимикрировали под господствующий дискурс, одновременно гибридизируя его и внося не свойственные ему элементы (от лексических до идеологических) и нарративы790. Начиная с 1840‐х гг. в украиноязычной культурной элите постепенно начинают формироваться также и контримперские нарративы и дискурсы, нашедшие наиболее полное воплощение в лирике Т. Г. Шевченко и в идеях других участников Кирилло-Мефодиевского братства791.
Имперский характер культурного обмена между украинской и русской литературами привел к формированию в русской культуре первой половины XIX в. образа Малороссии как южнорусской Италии, благословенного аркадского пространства, «пасторальной идиллии», населенной вечно пляшущими и поющими вольными поселянами. Они воспринимались как застывшие в прошлой патриархальной утопии и не испорченные цивилизацией, но в то же время наделялись негативными чертами – ленью, примитивностью, хитростью792. Отсюда понятно, почему в подавляющем большинстве историй (хотя и не во всех!), происходящих в Малороссии или Правобережной Украине, протагонистами выступали казаки, хуторяне или чумаки. Благодаря хорошей изученности этого материала и его культурных функций, мы можем сосредоточиться в этой главе на репрезентации крестьян, оставляя в стороне другие близкие к ним социальные микрогруппы, имевшие проницаемые границы.
Репрезентация украинских/малороссийских крестьян или крестьян какой-либо иной этнической принадлежности в русофонной литературе Российской империи автоматически приобретала черты двойной экзотизации (othering). Помимо этнической принадлежности, неизбежно отчуждаемой в русской литературе эпохи, такие крестьяне отчуждались еще и вторично – уже с точки зрения сословной иерархии империи, в рамках которой образованная элита, как уже говорилось в предыдущей главе, расподобляла их образы с собой, нагружая дополнительно сначала положительными, а к 1861 г. и отрицательными коннотациями. Возникает вопрос: насколько применимы эти категории анализа к украинским крестьянам? Как покажет дальнейшее рассуждение, мне