Читать интересную книгу Мир на краю бездны - Александр Шубин

К 1 декабря 1938 г. совещания дипломатов и хозяйственников привели сторонников сближения с СССР в германском МИДе к выводу, что во время рутинного продления советско-германского торгового договора надо бы «прозондировать русских относительно нового товарного кредита… Предоставление такого кредита оправдывалось бы тем, что в настоящий момент сделка с Россией имела бы для нас особую ценность», — формулировал задачу К. Шнурре, который отныне станет «мотором» советско-германского сближения в немецком МИДе. Его идея заключалась в том, чтобы обещать русским кредит, за который получить столь остро необходимое Германии сырье. Но вот проблема: деньги для СССР нужно выделить сейчас, а выгоду получить потом. Инициатива Шнурре не учитывала этого обстоятельства, которое хорошо понимали Геринг и Геббельс. Немецкий кредит мог стать платой за политическое невмешательство СССР в условиях немецкой экспансии, которая могла бы предоставить ресурсы для выхода Германии из острого экономического кризиса. Пока такая комбинация не созрела, инициатива германских дипломатов холодно воспринималась их собственным начальством.

При продлении договора 16 декабря 1938 г. Шнурре сообщил заместителю советского торгпреда Скосыреву, что Германия готова предоставить кредит в обмен на расширение советского экспорта сырья. Эти предложения стали точкой отсчета советско-германского сближения — пока неустойчивого и ничем не гарантированного.

Германская кредитная инициатива была экономически выгодна и вызвала отклик. Договорились, что 30 января в Москву отправится небольшая делегация во главе с Шнурре.

Тут на арену вышел и Гитлер. На новогоднем приеме глав дипломатических миссий 12 января 1939 г. он внезапно подошел к советскому послу А. Мерекалову, «спросил о житье в Берлине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и попрощался»[553]. Такого прежде не бывало. Расположение фюрера к советскому послу вызвало фурор в дипломатическом корпусе: что бы это значило!? Но такую демонстрацию Гитлер считал максимумом публичной огласки своих намерений, на которые он мог пойти без ответных выражений симпатии с советской стороны. А их не было. Поэтому когда сообщения о поездке Шнурре просочились в мировую печать, Риббентроп запретил визит, переговоры сорвались, что на некоторое время убедило Сталина в несерьезности экономических намерений немцев (о «политической основе» речи еще не шло).

Но Шуленбург не оставил надежд. Прочитав доклад Сталина на съезде партии, посол интерпретировал его в духе своей идеи: «ирония и критика были значительно сильнее направлены против Англии…, нежели… против Германии»[554].

1 апреля Гитлер обрушился в своей публичной речи на тех, кто «таскает каштаны из огня» чужими руками. Это было повторение образа из речи Сталина, но только в переводах на западноевропейские языки. Сталин осуждал тех, кто любит загребать жар чужими руками. Имелись в виду англичане и французы. Эту мысль доложили Гитлеру, и он решил использовать сталинский пассаж для шантажа Запада — на ваши гарантии можно ответить взаимопониманием со Сталиным.

1 апреля пришла еще одна новость, которая по существу ставила крест на политике «Народного фронта» — пала Испанская республика. К тому же и неудача идеи «Антимюнхена» еще раз больно ударила по политике Литвинова, которая и так дышала на ладан. В это время Сталин дал Литвинову последний шанс реанимировать старую стратегию «коллективной безопасности». Политика гарантий, как казалось, создавала для этого неплохие предпосылки.

15 апреля со ссылкой на речь Сталина на съезде (тогда ее никто не воспринимал как призыв к дружбе с Гитлером) англичане предложили СССР также дать гарантии Польше. 17 апреля СССР выдвинул контрпредложение: «Англия, Франция и СССР заключают между собой соглашение сроком на 5-10 лет со взаимным обязательством оказывать друг другу немедленно всяческую помощь, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств». Такая же помощь должна быть оказана «восточноевропейским государствам, расположенным между Балтийским и Черным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих государств»[555].

Получив советские предложения, в Лондоне и Париже стали думать. У. Черчилль полагает, что «если бы, например, по получении русского предложения Чемберлен ответил: „хорошо, давайте втроем объединимся и сломаем Гитлеру шею“, или что-нибудь в этом роде, парламент бы его одобрил, Сталин бы понял, и история могла бы пойти по иному пути. Во всяком случае, по худшему пути она пойти не могла»[556]. Поддержал бы парламент такую политику? В то время более страшным вариантом казалось проникновение СССР в Восточную Европу. Что и случилось в 1945 г. Политика, за которую выступал Черчилль, могла реализоваться только в случае войны, а Чемберлен надеялся достичь успеха дипломатическими комбинациями и войной нервов (которую уже проиграл в 1938 г. в Мюнхене). В дневнике Чемберлен с тревогой писал: «Шансы Черчилля улучшаются по мере того, как война становится более вероятной, и наоборот»[557].

В тот же день 17 апреля, когда было выдвинуто советское предложение англо-франко-советского союза, статс-секретаря Германского МИД (первого заместителя Риббентропа) Э. Вайцзекера посетил советский посол А. Мерекалов. Повод для визита был вполне приличный: после захвата Чехословакии остался неурегулированный вопрос о советских военных заказах, которые были размещены на чешских заводах «Шкода». Теперь заводы стали немецкими. Будут ли немцы выполнять работу, за которую уплачены деньги? Вайцзекер ответил, что сейчас не лучший политический климат для решения подобных вопросов. Тема плохого «политического климата» (или, говоря иначе «политической основы»), которая раньше была поводом для прекращения любых разговоров между советскими и нацистскими дипломатами, по инициативе немца теперь оказалась в центре беседы. В версии Вайцзекера слова Мерекалова звучали так: «Политика России всегда прямолинейна. Идеологические разногласия вряд ли влияли на советско-итальянские отношения, и они также не должны стать камнем преткновения в отношении Германии». Став нормальными, отношения могут «становиться все лучше и лучше»[558]. Защищая честь советского дипломатического мундира, Г. Л. Розанов категорически утверждает, что «А. Ф. Мерекалов ничего подобного не говорил»[559]. Почему? Потому что не пересказал эту фразу в своем донесении о беседе в Москву. И правильно сделал. Чтобы разговорить собеседника, иногда говоришь такое, чего лучше не доверять бумаге. А что если не выйдет ничего из взаимных зондажей? Отвечай потом за неосторожное слово.

Более тонко к анализу этой судьбоносной беседы подошла И. Фляйшхауэр. Вайцзекер к этому времени уже проникся идеями Шнурре. Из его записи беседы «видно, что разговор умело направлял статс-секретарь, и что психологическое состояние Вайцзекера побудило придать этой беседе характер политического прорыва»[560]. Он не мог дезинформировать свое начальство настолько, чтобы приписать послу ключевые слова, полностью менявшие позицию советского представителя — такая фальсификация могла привести самого Вайцзекера к серьезному провалу, когда от него потребуют решения новых, в действительности невозможных задач. Но чтобы создать впечатление успеха, Вайцзекер мог сдвинуть акценты, чтобы не подвергаться критике со стороны руководства за слишком смелый шаг навстречу русским. Лучше, если инициатива исходит с той стороны, а Вайцзекер обеспечил ее развитие в нужную Рейху сторону. Немецкий исследователь делает вывод: «откровения Вайцзекера в самом деле представляли собой первый официальный шаг по сближению с СССР»[561].

Дипломатия Молотова

Тем временем Париж и Лондон не давали ответа на советские предложения, отвечая, что есть более срочные дела. Терпение Сталина иссякло.

Теперь Литвинову ставили в вину любой промах. Майский поговорил с министром иностранных дел Финляндии Эркко. Визит вежливости. Но Эркко недавно отверг советские предложения, а теперь еще и рассказал о беседе с Майским в печати. Дипломаты «разболтались», не заботятся о престиже страны. Виноват «западник» Литвинов, которому Сталин устроил выволочку по этому незначительному поводу: «Какое Майский имел право разговаривать с Эркко?»[562] Для Майского дело обошлось, а для Литвинова — нет. Затем разгорелся конфликт между Молотовым и Литвиновым по поводу подбора кадров НКИД. Эпоха борьбы за «коллективную безопасность» взрастила немало прозападных дипломатов. Результат эпохи был плачевным для СССР. После отставки Литвинова в НКИД будут произведены аресты. Сталин поддержал в конфликте Молотова, и Литвинов подал в отставку. Сталину был нужен менее уступчивый, менее «гибкий» Нарком иностранных дел.