— Следует энергичнее заполнять концлагеря, — разглагольствует Зурен. — Уничтожение низших рас путём работы — чрезвычайно выгодное в экономическом плане предприятие. Скажем, за одного заключённого завод платит, чисто символически, по пятьдесят пфеннигов в день. Маловато, но если учесть, что продолжительность жизни заключённого в среднем девять месяцев, да ещё с утилизации трупа — волосы, золотые коронки — мы имеем в среднем по двести марок, не считая доходов от использования костей и пепла…
Штернберг замирает на месте. За проволокой, среди заключённых, в самом первом ряду, стоит Дана — такая, какой он её отчётливее всего помнит, — в замызганной робе, с коротким ёжиком тёмных волос. Она смотрит на него — на экспонат передвижной выставки обмундиренных уродов — широко распахнутыми отчаянными глазами и вдруг (только не надо, умоляю, молчи!) тихо произносит:
— Доктор Штернберг?
— Откуда эта грязная тварь вас знает? — живо интересуется Гиммлер.
Мёльдерс глумливо скалится.
— Доктор Штернберг, — безнадёжно повторяет девушка.
Под тяжелеющим от свинцового подозрения начальничьим взглядом Штернберг отвечает с делано беззаботной усмешкой:
— Даже не представляю, господа, откуда она может меня знать. Понятия не имею, кто она такая.
— Она вас раньше где-то могла видеть?
— Не знаю. Сам я вижу её впервые в жизни, — продолжает открещиваться Штернберг, с ужасом понимая, что уже по горло вляпался, что будут копать, будут вынюхивать, поволокут на допрос Дану (его Дану! Господи, как она снова попала в концлагерь?!) и, пока всё из неё не выбьют, не успокоятся, а потом примутся и за него…
Однако рейхсфюреру — вернее, двойнику рейхсфюрера, синтезированному из вещества кошмара, — приходит в голову другая идея:
— Пристрелите её!
Это сказано Штернбергу. Он, не чувствуя себя, принимается шарить рукой на поясе, отстранённо соображая, кому из этих упырей первому залепит пулю в лоб, но мучительно не находит оружия.
Зурен с холуйской улыбочкой тащит из кобуры «вальтер»:
— Рейхсфюрер, вы позволите?
Штернберг в тошном оцепенении смотрит, как комендант поднимает пистолет.
— Что касается конкретно этого трупа, — продолжает лекцию Зурен, — то с него доход пойдёт лишь как с удобрения для германских полей, но даже эта малость уже деньги…
Звучит оглушительный выстрел.
Тюрингенский лес
5 ноября 1944 года (вечер)
Штернберг проснулся, весь в холодном поту, с осознанием огромной страшной непоправимости, готовый хоть зубами вцепиться в комендантское горло. Было сумрачно, горел костёр, солдатик ещё раз с громким треском переломил о колено сухую ветку. Спохватившись, оглянулся на него — вскочившего, дикого, всклоченного, — и пролепетал:
— Виноват, командир…
— Дурак, — злобно сказал Штернберг. Сердце колотилось как бешеное. Во рту было гнусно, в желудке было гадко, несвежая сорочка отвратительно липла на спине и под мышками к телу, а на душе, будто помои расхлестали. Муторная боль в плече, заклеенном задубевшим бинтом, воспринималась с мрачным удовлетворением.
Штернберг сел, вбил в податливый мох приклад карабина, с трудом удерживая и утихомиривая тоскливое бешенство, и раздражённо провёл ладонью по подбородку, колюче-шершавому от пробивающейся щетины.
— Дерьмо, — высказался он, давя взглядом съёжившийся костёр. — Паскудство собачье. Срань поганая.
Солдатик даже вздрогнул: если уж командир нашёл такую замену своей обычной изысканной «Санкта Марии», значит, дела, похоже, совсем плохи.
— Ты почему меня раньше не разбудил, балда? — накинулся Штернберг на солдата. Тот совершенно опешил. По-детски задрав домиком серые брови, заныл:
— Виноват, командир…
— Да ты вообще какие-нибудь другие слова заучил, кроме своего «виноват»?
— Виноват…
— Тьфу.
Кошмар ещё напоминал о себе сладковатым трупным привкусом в каждом ощущении. Штернберг медленно приходил в себя. Кости и пепел, вертелось в голове. Кости и пепел, удобрение для германских полей. Скорее бы уж забыть эту мерзость. Но ведь — Дана, Дана, как давно она ему не снилась… Кости и пепел. От кого-то из лагерных чиновников Штернбергу доводилось слышать, будто в сельском хозяйстве успешно используют удобрения из человеческих останков. Это ж каким выродком надо быть, чтобы до такого додуматься? Какой же новой, обездушевлённой разновидностью мышления требуется обладать? Это ведь какие-то полумеханические марсиане выдумали: когда живое, маленькое и тёплое, русоволосое, с огромными зелёными глазищами, с шелковистыми предплечьями, с едва ощутимым бесцветным пушком на чуть впалом животе между нежно выступающими тазовыми косточками (воспоминание о том, как они вместе лежали на узкой доске за бортом действительности, под светом луны-прожектора, внезапно так тряхнуло Штернберга, словно он упал на проволоку под высоким напряжением) — когда вот такое изумительное чудо, предназначенное для того, чтобы какой-нибудь счастливец на всю жизнь сошёл с ума от восторга (и разве мало их, этих откровений, русых, белокурых или черногривых), сначала используют как тягловую силу для огромного каменного катка — утрамбовывать улицы в лагере — и одновременно как движущуюся мишень для ублюдка с пистолетом (который потом ещё похваляется, как ловко стреляет в девушек, попадая им точно в груди) или в качестве подопытного материала для тварей в белых халатах, а потом, когда угаснет мерцание души, то жалкое и страшное, что останется от плоти, — кости, обтянутые кожей, — сначала кидают в топку, а затем толкут на удобрение, и ведь какие-то скоты будут набивать брюхо картошкой, выращенной на полях, тем удобрением посыпанных… Штернберг тихо, с ненавистью взвыл сквозь стиснутые зубы. Солдатик испуганно шарахнулся.
Всего лишь минутная слабость (сказал бы сейчас Зельман). Скверные, как утреннее похмелье, последствия банальной (тьфу, слово-то какое мерзкое, отдающее не то анатомией, не то извращением), банальной влюблённости (и всё? И ты это всего лишь вот так именуешь?), влюблённости господина в рабыню. Древние египтяне когда-нибудь жалели своих рабов? А римляне?.. Ах, у нас же двадцатый век, цивилизация! Да? Меньше века, тончайшая плёнка отделяет наше время от русских помещиков с их крепостными и американских плантаторов с их неграми. Какой же Зурен марсианин? Самый обыкновенный надсмотрщик… Но разве кто-нибудь когда-нибудь прежде ставил перед собой сознательную цель уничтожить толпы рабов смертным голодом и непосильным трудом?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});