— Говорят, дом хочешь покупать?
— Ну, — ответил Василий.
— Так покупай.
— Не скопил еще на дом.
— Ты не с рук покупай, у совхоза. За пять сотен продадим своему. Как на дрова.
— Мне абы какой дом не нужен…
— Хороший дом. В Замошье. Старухин бывший, бабы–машин. Или боишься? бригадирша прищурилась.
— Чего мне бояться? Я ничо не боюсь, — сказал Василий и тем решил свою судьбу.
Может для кого–то деревня Замошье и оказывалась за мохом, но для ближних поселков: Рубшино, Поповки и Андреева Замошье стояло по эту сторону моха. Прежде были и другие деревни, еще плотнее подошедшие к болотам, но теперь от них остались лишь камни фундаментов да умирающие заглохшие сады. А в Замошье люди жили. От когда–то большой деревни, растянувшейся без малого на километр, уцелело семнадцать домов. Но и из них десяток зимой пустовал, лишь летом на пару недель приезжали городские владельцы.
Среди постоянных жителей числилась девяностолетняя бабка Маша. Жила одна, ни с кем почти не беседуя и редко выходя за ограду. Дочь свою, сильно некрасивую, оставшуюся из–за войны в девках, бабка Маша пережила и схоронила. А дух сыновей расстреляли летом сорок второго. Про это случай на деревне говорили всякое: одни, что немцы расправились за связь с партизанами, другие, что партизаны приговорили братьев Антоновых как предателей. Хапуга Нюрка, бывшая в ту пору малолетком, но, по ее словам, все помнившая, отзывалась проще всех:
— А леший его знает, кто расстрелял? У этих Антоновых так: немцы придут — они в полицаях, немцы уйдут — в партизанах. Вот и попали кому–то под горячую руку.
Дожила бы бабка Маша свой век втихую, но вдруг в ее голову запала мысль, что сын жив. Который из двух, она сама не могла сказать, но твердо знала, что жив и скоро вернется. И, чтобы жилось сынку хорошо и удобно, купила бабка Маша дом, самый большой и новый во всей деревне.
Дом стоял на отшибе у колонки, чтобы за водой далеко не ходить. Когда дом строился еще были рядом соседи: Феша с Мишкой, потом сама баба Маша в своей развалюхе и лишь за ними дырами зияли пустыри от свезенных изб. Строился Юра, мужик молодой и непьющий, женатый на Светке, васиной троюродной, никак, племяннице. Устраивался надолго, да просчитался: подросли детишки, старшей девчоночке пришла пора в школу. А ближайшая школа — два перегона поездом ехать и до поезда три километра пешком. Из Андреева ездили школьники, человек пять, но Юра свою посылать не стал, нашел другую работу и переехал в Доншину. А дом, в котором и пожили–то всего лет пять, купила бабка Маша за две с половиной тысячи.
Для хорошего дома это не цена, но откуда у одинокой старухи такие деньги?
— С пензии, — отвечала бабка Маша.
И верно! Ведь старухе девяносто третий год идет, почтальон каждый месяц пенсию, тридцать рублей, на дом приносит, а траты у бабки какие? Магазин в Андреево пять лет как закрыт, на разъезде дважды в неделю хлеб с поезда дают, так и там Маши не видать, с одного огорода живет. Даже свет вечерами не зажигает — зачем старой? А пенсия капает и капает, большие тыщи, должно быть, накапали.
Прозвали бабку Машу багатейкой, на том бы народу и успокоиться, но только злыдня Панька возьми да и каркни на людях:
— Позарится кто на машкины тыщи, и пропала баба. Живет на отрубе, кричи — не кричи, никто не услышит.
Так и случилось. Зимой соседки заметили, что бабка Маша неделю за водой не выходит, и дверь снегом примело. Вошли в дом и сыскали старуху в подполе среди картошки, придушенной. А денег не нашли.
Милиция даже дела заводить не стала — больно нужно из–за такой дряхлой! Участковый, правда, приглядывался: не загудит ли кто из выселенных уголовников, разжившись лихими деньгами, но все было тихо. У деревенских на этот счет имелось свое мнение. Твердо знали: покончила с бабкой родная невестка — вдова младшего сына. Прежде она приезжала, хоть Маша и не привечала ее, а тут ни на похороны, ни наследства добиваться не появилась. Значит, она и придушила, больше некому.
Выморочный дом отошел государству. Стоял пустой, исполкомовская печать болталась на двери. Через год приезжие ягодники, чтобы переночевать, сорвали печать и сбили замок. Затем в раскрытую избу потянулись деревенские. Первой Нюрка с мужем, за ними остальные. За посудой, мебелью, дровами. Потом за досками и кирпичом. Еще бы немного и за сруб бы принялись, все одно ведь, ничейный. Но этого бригадирша не допустила. Дом задарма отдали Ваське.
Первые недели Василий крутился как заведенный. Времени на новоселье бригадирша дала два дня, за это время только и успел, что привезти из Дно стекла да разжиться в центральной усадьбе новой дверью. Остальное пришлось делать вечерами. И дом в порядок приводить, и садом заниматься. Сад при доме был хороший, молодой, насаженный Юркой и бесплатно перешедший к новым владельцам.
Но как бы ни был Василий занят, перед закатом, когда старухи одна за другой тянулись к колонке за водой, он убирал инструмент и садился на самодельную скамью. Неспешно отвечал на приветствия, сам первый не здоровался, он тут дома, пусть с ним здороваются. Даже черемуховый куст вырубил на две трети, чтобы не заслонял владельца.
Хозяйки с коромыслами на плече здоровались и шаркали дальше по тропе. Скрипела ручка колонки, плескала вода в ведра. Согнувшись дугой, старухи тащились обратно. Лишь однажды добрая бабка Настя поставила Ведра и подошла к заборчику.
— Ты гляди, совсем обжился, — не то спросила, не то просто сказала она.
— Да уж, — ответил Василий.
— Теперь тебе еще обжениться бы, а то как одному?
— Меня не любят женщины, — неохотно сказал Василий.
— Поди? Найдется какая молодуха. Ты уж не зевай…
Эти слова больно царапнули Василия, напомнив последний разговор с Селехой. В самом деле, кому он тут нужен?
Перестали радовать дом и скамья, Василий затосковал. Может и вовсе запил бы горькую, но после указа водку стали давать по карточкам, какой тут к черту запой… Нелюдимый Василий вдруг почувствовал, как не хватает ему людей. После работы, шагая через деревню, останавливался у чужих окон, пытался заговаривать со старухами.
— Чо, соскучал никак? — прищурилась, встретившись с ним, Панька. — Не бойсь, скоро соседи приедут, дачники. Повеселеешь.
С той поры, как покойница Маша порушила свою прежнюю избу, на дальнем конце оставалось всего два дома: тот, в котором жил Василий, и другой, запертый после отъезда бабки Феши. Позато лето его купили ленинградцы, но вот уже июль а носу, а они все не появляются.
Панины слова сбылись, и как всегда не тем боком. Ленинградцы приехали, но ничто в жизни не изменилось. Слышались неподалеку голоса, иногда Василий замечал, как кто–нибудь из соседей выходит на огород, порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из лесу с черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти казалось обидным, да и робел отчего–то. Девчонка дачниковская, правда, прибежала. Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего ветки Василия, спросила:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});